богослужения, когда архиепископ и монахи проходили мимо Волкова, курфюрст остановился рядом с ним, осенил его святым знамением и дал руку для поцелуя, Волков целовал руку святого отца. Было это у всех на виду. И оттого внимание курфюрста было еще приятнее. А после к Волкову подошли рыцари и спросили, не желает ли он отобедать с ними в трактире, что расположен напротив ратуши и звался «У Вольфа». И кавалер сразу согласился. А потом к нему подходили другие честные люди, и с женами, говорили имена свои и тоже звали на обеды и в гости, он им кланялся и отказывался, говорил, что уже приглашен. И, честно говоря, был рад, что рыцари его пригласили первыми, с ними он чувствовал себя в своей тарелке. С ними он пошел в трактир, прежде сняв лишний доспех и отдав его Максимилиану, и трактир оказался хорош, хотя и не дешев, и там они пили вино и ели паштеты и сыры, пока жарилось жаркое. Эти простые господа были грубы местами, как и положено воинам, и шутки говорили сальные, но ему они нравились, и шутки их казались смешными. Он думал о том, что с купцами, да городским дворянством, да с их женами он не чувствовал бы себя так хорошо и свободно.

А рыцари спрашивали его, с кем и когда воевал он и под чьими знаменами служил, где и когда сидел в осадах. И он говорил им, хотя и без хвастовства, и ему было чем гордиться. И кавалер видел, что они его уважают. И был он там счастлив, особенно после третьего кувшина вина.

Уже стемнело, и наступил вечер, когда они разошлись, Волков отлично провел время и радовался новым знакомцам. Максимилиан и Ёган дождались своего господина, и они поехали домой. Волков был весел и не совсем пьян. Город опустел, по дороге им попадались только пьяные. Доехав до дома, кавалер разделся, снял сапоги и сидел за столом, просто пил пиво и не ел, только глядел на то, как едят его люди, и рассказывал им, что было на праздничной мессе. И все внимательно слушали его, особенно Агнес, которая в храм попасть не смогла. А вот Брунхильда и слушать не хотела, и вниз не пришла, велела принести ей еду наверх, где и сидела одна. Волков пошел было к ней, да она сразу ушла в свою комнату и дверь заперла.

Тогда он пошел к себе и лег, да не спалось ему. Он все переживал события дня: и шествие, и праздничную мессу, и внимание архиепископа, и обед с рыцарями. И думалось ему, что в былые дни, дни нестерпимой тяжести, и холодов, и мучений от ран, никогда он и помыслить не мог, что будет ему такой почет и такое богатство. И дом теплый, и слуги, и деньги, да и о рыцарском титуле он не мечтал. И теперь не хотел он все это упускать, но чтобы сохранить полученные блага, ему нужно было что-то, что удержало бы его в этом статусе. Да, ему требовались деньги, много денег, и он рассчитывал на мушкеты. И тут мысли его перестали быть сладкими, и думал Волков о том, что дело с мушкетами на Роху возлагать нельзя, нужно самому вести. И от этих мыслей он протрезвел окончательно и пошел вниз выпить воды. А внизу уже никого не было, кроме Марты, все спать пошли, а она мыла кастрюли. Волков пошел наверх, но у спальни женщин остановился. Постучался, пожелал видеть Брунхильду. Но ему не открыли, он опять постучал, и тогда услышал голос Агнес:

– Господин, Хильда вас видеть не желает. Говорит, чтобы вы шли к себе.

– Открой дверь, – настаивал Волков.

– Она говорит, чтоб вы жену себе завели и к ней больше не ходили, – донеслось из-за двери. – Она вам боле давать не будет.

– Ах вот как, – с угрозой сказал кавалер и ухмыльнулся.

Больше ничего говорить не стал, а пошел вниз, туда, где, стараясь не греметь, мыла медную сковороду Марта. Марта, увидев хозяина, немного испугалась, перестала тереть тряпкой сковороду, а Волков подошел к ней, взял за локоть и забрал из рук сковороду, положил ее на стол.

– Господин, – тихо произнесла Марта, испуганно глядя на него.

А он потянул ее к лестнице, она складывала руки, словно умоляла, теряла деревянные башмаки на ступеньках и, чуть упираясь, повторяла все время:

– Господин… Господин…

А он не слушал ее, тянул наверх, завел в покои свои, а она все твердила, вроде как умоляла, трясясь от страха или еще от чего:

– Господин, господин…

Он подвел ее к кровати, повернул к себе спиной, толкнул на кровать, поставил ее на колени на самый край, задрал подол и с удовольствием, не спеша, взялся за женский ее зад. Ее зад оказался не так хорош, как у Брунхильды, худая, и пятки ее черны, но ему сейчас было все равно. Он ее хотел, хотел и взял, не спеша и с удовольствием, а она так и повторяла тихо все время:

– Господин, господин мой…

После он завалился на кровать и лежал, а она поправляла платье, и даже в свете свечи он видел, как раскраснелись ее щеки.

– Дай мне кошель, – сказал он, указывая на комод.

Она подала, кавалер, не глядя, запустил в него руку и, не считая, вытащил кучу мелочи, меди и мелкого серебра, протянул ей. Марта схватила деньги, прижала к груди, поклонилась.

– Ступай, я спать буду, – велел Волков.

Но она стояла, не уходила.

– Чего? – спросил кавалер.

– Господин… – она волновалась.

– Ну чего тебе?

– Боюсь, госпожа Брунхильда теперь меня погонит, – наконец произнесла она.

– Не бойся, – пообещал Волков, – не погонит. – Она не уходила. Не верила. – Ступай, говорю, не погонит, не жена она мне.

* * *

По правую руку от архиепископа сидел его канцлер, приор брат Родерик. По левую – аббат монастыря Святых вод Ердана и казначей курфюрста брат Илларион. Напротив архиепископа расположился сам викарий Себастиан, нунций Святого Престола, глаза и голос Папы. А рядом с ним – мирской господин в дорогих одеждах и золотых перстнях, которого пригласил приехать на совет сам нунций, и был это не кто иной, как бургомистр и голова городского совета свободного города Ференбурга магистр Шульц. Также за большим столом, покрытым драгоценной красной скатертью, сидело еще почти двадцать важных персон, двое из которых были воинского сословия, а остальные князья Церкви: аббаты и епископы. Все, кроме епископа Вильбурга. Канцлер брат Родерик и его не обошел приглашением, да выслал