у меня не осталось, – разговоры вертелись исключительно вокруг экзаменов; других вопросов, тем более общих тем мы не касались.

Осенью 1891 г. мне разрешили из Архангельской губернии переехать в Самару. Там я, конечно, зашел к Ульяновым, которые жили тогда в Самаре целою семьей: мать, Мария Александровна, старшая дочь, Анна Ильинишна, с мужем, Елизаровым (последний был моим товарищем по университету), Владимир Ильич и младшее поколение, которое состояло из Дмитрия – гимназиста, кажется V класса, и Марии – гимназистки лет 14. Елизаров служил где-то в казенном учреждении, едва ли не в управлении железной дороги; В. И. зарабатывал, кажется, уроками или работал по статистике.

Семья была на редкость хорошая – все жили очень дружно, несмотря на бросавшееся в глаза резкое различие физического и нравственного облика отдельных ее членов. По внешнему облику она распадалась на два ярко выраженных типа. К первому принадлежали мои петербургские знакомые – Александр Ильич и Ольга Ильинишна, вскоре умершая, сестра, а также оба представителя молодого поколения. Этот тип – овальные бледные лица с очень широкими лбами, с глубоко сидящими вдумчивыми, проницательными глазами. Они поражали своей юношеской свежестью и одухотворенностью. Ко второму типу принадлежала Анна Ильинишна и Владимир Ильич. Хотя и у Анны, и особенно у Владимира глаза светились несомненным умом, но все лицо в целом поражало каким-то смешением ума и грубости, я сказал бы, какой-то животностью. Бросался в глаза лоб – умный, но покатый. Мясистый нос. В. И. был почти совершенно лысый в 21–22 года. Что-то упорное, жестокое в этих чертах сочеталось с несомненным умом. Это же впечатление оставалось и от лица Анны Ильинишны, только у нее все было в ослабленной степени: и ум, и животность…

Кем была их мать до замужества, какого она происхождения – я не знаю, но она напоминала мне институтскую классную даму. Все время она заботилась о том, чтобы все было гладко, прилично. Следила за поведением детей. Грубые выходки и жесты Владимира, грубые, резкие замечания и пр., – их у него было много, – ее страшно шокировали. Часто у нее срывалось:

– Ах, Володя, Володя, разве так можно!

Характерно, что таких грубых выходок у членов семьи Ульяновых, отнесенных мною к первому типу, я не замечал.

Центральной фигурой в семье был Владимир Ильич, которого вся семья считала гением и на которого чуть ли не молились не только мать и сестры, но и Елизаров.

У Владимира Ильича тогда был небольшой кружок молодежи, с которым он занимался. В этом кружке он был непререкаемым авторитетом, – на него там молились почти так же, как и в семье, хотя среди членов этого кружка были люди старше по возрасту, чем Владимир Ильич. Из членов этого кружка я помню Аполлона Шухта; еще одного молодого человека лет 23–24, фамилия которого была, кажется, Попов, но может быть, и иная; затем Марию Петровну Ясеневу, вышедшую позднее за Василия Семеновича Голубева (редактора «Саратовской земской недели» – кажется, так назывался этот орган; позднее мой товарищ по редакции «Нашей жизни»).

Встретили меня Ульяновы очень дружески: хлопотали, помогали устроиться. Мне семья понравилась, и я часто ходил к ним в гости; заходили и они ко мне. Такие отношения продолжались почти всю зиму; после отношения начали портиться под влиянием моих столкновений с Владимиром Ильичом. С кружком Владимира Ильича мои отношения с самого начала налаживались плохо; в нем все слишком преклонялись перед Владимиром Ильичом, поэтому меня, который держался независимо и осмеливался даже с ним спорить, встретили с самого начала недоверчиво, почти враждебно. Так у меня отношения с кружком и не наладились.

Владимир производил впечатление человека если не разностороннего, то, во всяком случае, хорошо образованного. Больших знаний вне круга его непосредственных интересов у него не было; естественными науками, философией он совершенно не интересовался, – по крайней мере, мне так казалось. Но в той области, которой он интересовался – в вопросах политической экономии и истории, – его знания поражали солидностью и разносторонностью, особенно для человека его возраста. Он свободно читал по-немецки, французски и английски, уже тогда хорошо знал «Капитал» и обширную марксистскую литературу (немецкую) и производил впечатление человека политически вполне законченного и сложившегося. Он заявлял себя убежденным марксистом, но мне кажется, будет более правильно, если я скажу, что марксизм у него был не убеждением, а религией. Хотя он очень интересовался возражениями против марксизма, изучал их и вдумывался, но в нем мне чувствовалась та степень убежденности, которая, по-моему, несовместима с действительно научным знанием. У него как бы была презумпция, что никаких серьезных аргументов против марксизма нет и быть не может, и изучал их он не с целью поисков истины, а в целях отыскания коренившейся в их основе ошибки, в существовании которой он был заранее убежден.

Наряду с этим в нравственном облике Владимира Ильича бросался в глаза какой-то аморализм. По-моему, он был органически свойственен его натуре. Он не допускал никаких сомнений в допустимости применения того или иного средства, если только оно вело к цели. Помню, я тогда же в разговорах с другими называл его Маратом. Конечно, я не предвидел той роли, которую ему суждено было сыграть, но уже тогда я был убежден и открыто об этом говорил, что роль Ульянова будет крупной.

Самое крупное, глубокое разногласие, на котором мы столкнулись с Вл. Ульяновым, был вопрос об отношении к голоду 1891–1892 гг.

В 1891 г. с ранней осени в Самаре стали появляться бросавшиеся в глаза признаки голода. Появились толпы крестьян, – по нынешней терминологии, беженцев, – из голодной деревни, которые ходили из дома в дом, прося хлеба и работы. Нужда была огромная, помощь требовалась немедленная. В местном обществе призывы к помощи встретили дружный сочувственный отклик; все высказывали готовность всячески содействовать делу помощи.

Один Вл. Ульянов со своей семьей и кружком, вторившим ему, занял иную позицию. Он резко и определенно выступил против кормления голодающих. Его позиция, насколько я ее сейчас вспоминаю, – а запомнил я ее хорошо, ибо мне приходилось немало с ним о ней спорить, – сводилась к следующему: голод есть прямой результат определенного социального строя; пока этот строй существует, такие голодовки неизбежны; уничтожить их можно, лишь уничтожив этот строй. Будучи в этом смысле неизбежным, голод в настоящее время играет роль и прогрессивного фактора. Разрушая крестьянское хозяйство, выбрасывая мужика из деревни в город, голод создает пролетариат и содействует индустриализации края, – это явления прогрессивного порядка. Но голод может и должен явиться прогрессивным фактором не только в области экономической. Он заставит мужика задуматься над основами капиталистического