А потом случился разговор с ней, тяжелый, изнурительный, подобный тем, какие будут с Алей, когда оба говорят взахлеб и каждый мучается и раздражается оттого, что другой не может понять что-то самое простое и нестерпимое.

— Ты не должен так больше! — повторяла Нина. — Я так не могу! Ты должен что-то сделать!

— Что? Не ездить в командировки?

— Не ездить, не ездить!

Он никогда не видел ее такой, с бледным лицом, испуганными и увлажненными глазами, — точно не голубыми, а бесцветными, — со срывающимся голосом. Он оправдывался:

— Я и так от командировок отбиваюсь, вылетаю в крайних случаях!

Она раздражалась еще больше. Он понимал: дело не в его отлучках, а в том, что он не может стать таким, как ей хочется. Но вот каким — этого уже не только ему не понять. Скорее всего, не понять и ей самой. Во всяком случае, не объяснить.

Он схватил ее руку, стал целовать пальцы — тонкие, нежные, родные. Застонал:

— Ну что ты со мной делаешь?! Я же люблю тебя!..

И разлад с Ниной был тем, чем невозможно ни с кем поделиться. Непрерывной болью, которую он носил в себе. Носил незаметно для всех, кроме одного-единственного человека — Стеллы.

Сухонькая, с заострившимся лицом, с серебряными сединками в гладко зачесанных на затылок волосах, Стелла в 1975-м уже не только выглядела старше своих тридцати пяти, но, кажется, смирилась с этим. Когда Григорьев бывал у Димки, она не садилась с ними, не принимала участия в разговоре, а тихонько, как мышка, суетилась вокруг. Подавала на стол, убирала со стола. Уводила Катьку или чем-то с ней занималась, чтобы та не шумела.

И только тогда, когда Григорьев собирался домой, Стелла всегда старалась подойти к нему, дотронуться на прощанье до его руки, поцеловать в щеку. Всё было так естественно, что он больше не испытывал вины перед ней. Лишь чувство благодарности за ее тихую и обреченную нежность.

Единственный раз Стелла встретилась с Ниной: во дворце «Малютка», где они собрались на регистрацию Машеньки, дочки Марика. Щупленький Марик, весь черный, в темном костюме, и Марина в свободном розовом платье, еще обильнее располневшая от родов и оттого странным образом только похорошевшая, осторожно передавали друг другу спеленатую дочурку и замирали с нею под фотовспышками. Торжественная дама-регистраторша от имени исполкома Ленсовета приветствовала появление нового гражданина Советского Союза и нового ленинградца (почему-то она говорила о Машеньке в мужском роде). Гости стояли полукругом. Нина с Григорьевым оказались на одном краю, Стелла на другом. И тут, — словно Григорьева толкнули, — он заметил, как Стелла устремила взгляд на рассеянно улыбавшуюся Нину.

Он сразу понял, что Нина Стелле не нравится. Однако всего поразительней в этот миг было преображение самой Стеллы. Казалось, сквозь ее привычный облик проступили черты совсем другой женщины. Вся напряженная, она сделалась выше и заметней. Темно-зеленые глаза смотрели остро, неприязненно, дикими искрами в них отражались зарницы фотовспышек. Обычно бледное личико порозовело, невидимы стали морщинки, и губы пунцовели как будто не от помады, а от прилива крови. Она помолодела. Она была даже красива — уязвленной и гневной красотой женского превосходства.

Почувствовав, что Григорьев смотрит на нее, Стелла вздрогнула. На мгновенье соединилась с ним смятенным взглядом — и тут же виновато поникла, опять по-старушечьи ссутулилась. Но ему показалось, он успел прочитать в ее глазах, что она всё теперь знает о нем и жалеет его…

АБэВэГэДэйка, АБэВэГэДэйка,

Это учеба и игра!

АБэВэГэДэйка, АБэВэГэДейка,

Азбуку детям знать пора!

Вас участники программы

Будут азбуке учить,

Если не забыли мамы

Телевизо-оры включить!

А это уже 1976-й год. Воскресным утром ярко размалеванные клоуны Ириска, Юра и Клёпа с учительницей Татьяной Кирилловной разыгрывают на экране смешные сценки и узнают буквы. Любимая программа детей и взрослых.

У него дома каждое воскресенье тоже начиналось с «АБэВэГэДэйки». Рядом с ним сидела пятилетняя Алёночка и смотрела передачу. Передачу про букву «У». Один из клоунов говорил, что может обойтись без этой буквы, и тут же исчезали ст-У-лья (клоуны, сидевшие за столом, падали на пол), а со стола пропадали б-У-лочки и лимонад «Б-У-ратино».

Алёнка улыбалась. Григорьев наблюдал за ней и думал о том, что она только улыбается, но не смеется. И редко плачет. Не похожа на других детей, такая же сдержанная, как Нина.

И сама Нина стояла рядом, в фартуке, с мокрыми руками. Что-то готовила на кухне или мыла посуду, и тоже не выдержала, пришла посмотреть «АБэВэГэДэйку». А в окно стучал дождь, дождь. Весь год семьдесят шестой в Ленинграде запомнился пасмурным и дождливым, словно от зимы в его начале до зимы в конце была одна сплошная осень.

Идиллическая картина: муж, жена и прелестная дочурка воскресным утром. Действительно, в присутствии Алёнки, в выходные, они с Ниной вели себя друг с другом по-иному. О чем-то разговаривали, даже шутили. Если и не понимали друг друга, то хоть выслушивали. Это было невольное и спасительное актерство, в которое они включались сразу, как только в пятницу вечером привозили Алёночку от тещи.

И самыми спокойными, безболезненными были две ночи — с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. При Алёнке, когда она засыпала рядом на своем диванчике, ему самому только и оставалось — заснуть, отодвинувшись от Нины как можно дальше.

АБэВэГэДэйка, АБэВэГэДэйка,

Это учеба и игра!..

Время от времени показывали прежние «АБэВэГэДэйки», прошедшие несколько месяцев назад, и в циклических повторениях был некий знак стабильности, покоя. По всей стране шла подготовка к очередному великому празднику — шестидесятилетию Октябрьской революции. А там, невдалеке, уже виделось, как возвращаются, слегка прибавив в цифрах, неизбежные юбилеи — стодесятилетие Ленина, тридцатипятилетие Победы. За ними наплывало шестидесятилетие СССР. Всё устоялось, кажется, навсегда, подобно смене времен года.

События в стране происходили только на телеэкране, отделённо от суеты обычной жизни. И все они, — будь то Двадцать пятый съезд КПСС, провозгласивший девизом очередной пятилетки «Эффективность и качество», или присвоение Брежневу маршальского звания, или вручение ему золотой сабли в день семидесятилетия, или восторги по случаю выхода его книги «Малая земля», — тоже смотрелись нескончаемой «АБэВэГэДэйкой», праздничной клоунадой, раздражающей в отличие от детской «АБэВэГэДэйки», но кажущейся необходимой, как некое декоративное оформление налаженного порядка.

Гремела, хохотала, рассыпалась над страной песенка про клоуна Арлекино, мгновенно сделавшая знаменитой молодую певицу Аллу Пугачеву.

Появились в музыкальных магазинах две первые пластинки Высоцкого. Они были совсем маленькие, всего-то по четыре песни на каждой, но и в этом виделся особый знак времени: теперь всё так уравновешено и прочно, что позволено и Высоцкого, — конечно, с отбором, — официально признать и выпустить в свет.