А с пластинки, вертевшейся на стареньком проигрывателе, кричал Высоцкий:

Чуть пом-медленнее, кони!

Чуть пом-медлен-не-е!

Ум-моляю вас

Вскачь

Не лете-еть!..

— Ух, дает мужик! — восхищался Димка. — До печенок меня пробирает!

— Магнитофон-то когда купишь? — любопытствовал Григорьев. — Деньги теперь есть у тебя.

— Деньги есть. Времени нет. Магнитофон — времени требует. Записывать, переписывать, слушать. — И опять Димка щелкал по бутылке, где на этикетке распевали потешные старички: — Это в каком же году нам по семьдесят стукнет? Мне — в две тыщи шестнадцатом, вам — в две тыщи семнадцатом. О-о, в столетие революции! Представляете, праздник закатят? В космосе, наверное, салют устроят! Как раз к вашим юбилеям. А мы — вот так споем.

— Если доживем, — уточнял Марик.

Димка отмахивался:

— Доживем, глобусы, куда мы денемся! — И к Григорьеву: — Верно?

Григорьев не отвечал. Усталость свою, неизбывную и всё нараставшую, он давно воспринимал как тревогу. Бесконечное давление в неподвижности ни один материал не снесет, а человеческие души, человеческая плоть — подавно. Уже не сверхчутьем, а почти физически — слухом, осязанием — улавливал он, как, потрескивая, недалеко впереди пробегают первые трещинки неминуемого разлома.

…Вот она уходит с вашего экрана

АБэВэГэДэйка!

Но она вернется поздно или рано

А!Бэ! Вэ! Гэ! Дэ-эйка!

Заключая передачу, маршировал по экрану толстый карандаш, хлопая глазками. Он особенно забавлял Алёночку, она улыбалась, показывая на него ручонкой.

А потом наступал воскресный вечер, Алёнку отвозили обратно к теще. Наступали трудные последние часы воскресенья, когда им с Ниной опять не о чем было разговаривать. И наступала — ночь. Не выдержав молчания, он стелил себе на тесном алёнкином диванчике и укладывался.

А в шесть утра гремел будильник, возвещая новую неделю. Григорьев поднимался тихонько, чтобы не побеспокоить Нину (у нее и работа начиналась позже, и добираться ей было ближе).

Перед самым уходом заглядывал в комнату, окликал ее, будил. Говорил, что завтрак разогрет. Она приоткрывала глаза, чуть поднимала голову от подушки. Он видел в полумраке ее лицо без косметики, бледное и круглое, любимое, чужое. Слышал сдержанное «Спасибо». Медлил еще секунду, потом почти выбегал из квартиры. Надо было спешить на работу. Или — в аэропорт, или — на вокзал. Если он отправлялся в командировку.

Предчувствие не обмануло его. Разлом начался.

Опять стоял июнь, погожий июнь 1977-го, белые ночи. Лето выдалось — хоть куда, с прошлогодними дождями не сравнить. Но под ясным небом, в прозрачном и теплом воздухе текли, текли напряжения по невидимым силовым линиям.

Димка говорил ему по телефону:

— Вот встретимся, вы, технари, объясните мне, что за нейтронная бомба такая, чего из-за нее волну гонят?

Об этой дьявольской новинке американских атомщиков, которая взрывается одной радиацией, убивая вокруг всё живое и ничего не разрушая, набатным звоном гремели газеты, радио, телевидение. Разрядка, похоже, дала первую трещину.

А сознание людей было потрясено другим. Едва не революцией казалось появление невероятной пластинки с песнями Тухманова. Ничего подобного не было с весны семидесятого, с возвращения Вертинского: разом по всей стране — от Ленинграда и Москвы до самых глухих заводских городков, вроде Чапаевска, с их пылью и химической резью в воздухе, от которой жухла листва уличных деревьев, — из окон чуть не каждого дома завыли, заверещали пронзительные голоса певцов:

Когда это было, когда это было,

Во сне, наяву?!

И вовсе неотвязно раскатывалась оглушительная «Песня вагантов», дурашливая, будоражащая, нелепая и совершенная самим скрещением средневекового текста с рок-н-рольным ритмом:

Всех вас вместе соберу,

Если на чужбине

Я случайно не помру

От своей латы-ыни!..

В ленинградском «Пулково», в куйбышевском «Курумоче», — над головами толпы, где перемешались и небритые командированные с портфелями, и нервные мамаши, навьюченные сетками продуктов, закупленных в столицах, тянущие за собою капризничающих детей, и смуглые, золотозубые торговцы-южане в черных кепках, налегке кочующие по воздуху, пока ящики с их фруктовым товаром катятся к российским городам в проводницких купе, а то и в казенных товарных вагонах с какими-нибудь срочными комплектующими деталями, — под сводами аэропортовских залов и даже за их стенами, над бетоном летных полей, где расплодились новые, бегемотоподобные «Ту-154», вбирающие разом полторы сотни пассажиров, с издевкой, словно из параллельной вечности, гремел нескончаемо голос «ваганта»:

Если те профессора,

Что студентов учат,

Горемыку-школяра

Насмерть не замучат,

Если насмерть не упьюсь

На хмельной пирушке,

Обязательно вернусь

К вам, друзья-а, подружки!..

Когда Григорьев прилетел из командировки, Нина подала ему большой измятый конверт со штампом московского журнала. Подала — и молча отошла в сторону, словно с обидой. Он сразу всё понял: несколько месяцев назад, впервые, послал в редакцию рукописи — «Легенду о полководцах» и два рассказа. Их вернули.

Не хотел при Нине вскрывать конверт, но не выдержал, вскрыл, пробежал листок с небрежно-косноязычной отказной рецензией. Впервые увидел страницы своих текстов после того, как они побывали в чужих руках, — измятые, перепутанные. От него отмахнулись, словно от докучливой мухи.

Ждал, что Нина его о чем-нибудь спросит. Хотел этого и боялся. Но она ни о чем не спросила.

Кинулся звонить друзьям. Оказалось, у Марика свободна квартира: Марина с Машенькой уехали на дачу, есть где собраться. И на следующий день после работы Григорьев спешил туда с надеждой отойти от редакционной пощечины, избавиться от постыдной кислоты в груди. У него для ребят заготовлен был и последний анекдот, привезенный из Куйбышева, огромного, голодного, с пустыми магазинами. О том, как один приятель спрашивает другого: «Объясни ты мне, что такое нейтронная бомба?» — «А это, понимаешь, такая штука, она как взорвется — мы с тобой исчезнем, а вокруг всё останется!» — Первый думает, думает: — «Слушай, а какая же СЕЙЧАС бомба взорвалась?..»

Правда, у Димки, когда назначали встречу, голос в телефонной трубке тоже был мрачный. И закончил он странной фразой: мол, обсудим кое-что с глазу на глаз. Но Григорьев на его интонацию не обратил внимания, а таинственность истолковал по-своему. Отчего-то ему показалось, что Димка жаждет «не по телефону» обсудить то, о чем шушукались все вокруг: исчез Подгорный. Был у страны какой-никакой президент, вешал ордена, подписывал указы. И вдруг — бац, как не бывало. Словно персональную нейтронную бомбу для него рванули. Не то, чтобы это уж слишком занимало умы, но всё ж таки не дядю Васю такелажника за пьянку с работы выгнали, ПРЕЗИДЕНТ полетел. Занятно.