и не зря. В то же время, если люди подводили тебя, ты не становился в позу и не отворачивался от них, но как бы соглашался и мирился с тем, что людям свойственны слабости, и не все обладают таким характером, как ты сам. Превосходя многих во многом, ты никогда не был, органически не мог быть высокомерным и, умея командовать, не умел помыкать другими. Когда недалеко есть такие люди как ты, спокойней и лучше жить. Как же ты смог?

Было время, когда мы встречались с тобой ежедневно, и нам не хватало дня, разговоры затягивались до вечера, порой на всю ночь напролет. Потом служба развела нас, и мы стали встречаться реже, но никогда не забывали друг о друге, я, во всяком случае, часто обращался к тебе мысленно, потому что ты всегда умел давать хорошие советы, зато и сам не пропускал мимо ушей дельной рекомендации. А когда мы встречались, у нас, как и встарь, всегда было о чем поговорить, начиная с астрофизики и мировой политики и кончая текущими, сегодняшними делами, твоими и моими. Не знаю, как других, а меня такие разговоры всегда толкали к действию, к работе, помогали сделать что-то хорошее, так что мне трудно определить, сколько в моем — твоего. Как же я буду теперь жить, не зная более, что ты — есть, и что, если очень захочется, я смогу через небольшое время увидеть тебя?

Нет, мы взрослые мужики, мы, конечно, не пропадем, внешне в нашей жизни даже мало что изменится, и все же не могу не сказать: на кого ты нас оставил? Почему?

И почему меня в это время не было рядом?

Если бы я прочитал это в газете, я решил бы, что произошло недоразумение. Если бы… Потому что я и сейчас не понимаю, как это может быть. Тебя — и вдруг нет. Разве это возможно?

Неужели вот так, заочно, должен я сказать тебе «прощай» — и на этом все кончится?

Неужели ты ничего больше мне не ответишь? Мы ведь так и не посидели с тобой, так и не поговорили, только собирались.

И не поговорим?

Иногда я понимаю, почему люди верят в загробную жизнь. Потому что иначе становится очень обидно: вдруг оказывается, что в человеке было очень много того, что предназначалось ушедшему — и он не успел отдать, и теперь придется носить это в себе до другой, на этот раз своей, смерти — потому что никому другому это не пригодится, оно было только для тебя. А ты не успел взять, да и я не торопился давать, полагая по всегдашней привычке, что времени впереди предостаточно. А его не оказалось. Не оказалось времени, потому что не оказалось тебя вдруг.

Я виноват перед многими живыми. Но пока мы живы, еще ничто не кончено. А вот то, в чем я, наверное, виноват перед тобой, уже никуда не денется. И никуда от этой вины не уйти. А я виноват хотя бы в том, что меня в тот миг не было с тобой, хотя будь ты жив, ты никогда не признал бы, что в этом есть какая-то моя вина.

Тебя нет, и мне становится зябко, друг…

III

— Как это случилось? — спросил я. Мы летели, и наверху было уже утро, хотя на земле еще не кончилась ночь.

— Полковник решил попробовать сверху. Он не хотел пробиваться сразу, только немного подготовить, как он сказал, рабочее место, чтобы с утра, после вашего приезда, начать…

Да, это было в характере Лидумса: спокойный и уравновешенный, он мог вдруг ни с того ни с сего пойти на сумасшедший и ненужный риск.

— Расскажите подробнее.

— Он пошел туда один, с лопатой, мы остались у оцепления — я и несколько солдат, отделение с сержантом, я взял их на всякий случай, если придется делать какую-то работу. Но он пошел один. Наметил квадрат, в котором хотел копать. Я думал, что на этом он остановится, но он сказал, что снимет немного грунта, штыка на два — просто чтобы согреться, а то замерз. Начал копать, и работал с полчаса. Я подошел и предложил передать это дело солдатам. Он сказал, что сейчас закончит, на сегодня уже достаточно. Он в это время был в яме примерно по пояс, может быть, чуть выше. Выбросил лопаты еще две или три, и сказал мне: «Тут что-то есть, но это завтра, идите, майор, я выберусь сам». Я сделал шага два назад, — я стоял над самой ямой, он оперся руками о края, там были подложены доски, и стал выжиматься, чтобы вылезти. И тут же взорвалось. Там, в яме, под ним.

— И его…

— Да, на месте, конечно. Его очень…

— Ясно. Сильный взрыв?

— Примерно на килограмм — полтора.

— Что еще?

— Снаружи больше ничего не было. Я сразу подозвал солдат, мы накрыли… его. Я приказал оставить все, как было, и позвонил, чтобы доложить генералу.

— Минутку. Вы сказали — снаружи ничего. А не снаружи?

— Я не уверен, товарищ подполковник… но почти одновременно с этим взрывом, почти — но все же с четко ощутимым замедлением было еще одно сотрясение грунта. Словно бы произошел еще один взрыв, внутри. Но тоже слабый, не такой, какого мы боялись. Я даже не уверен, правда, что это был взрыв. Может быть, просто отраженная волна…

Отраженная волна, подумал я. Это было бы очень хорошо. Слишком хорошо. Но скорее всего это было что-то другое. Слабый взрыв. Связанный с первым. И предназначенный, вернее всего, для того, чтобы разрушить, разбить, расколотить те емкости, в которых дремали споры бактерий, выбросить их в помещение, возможно, с некоторым количеством законсервированной питательной среды, в расчете на то, что из миллионов спор и миллионов питательных капель какое-то их количество в замкнутом помещении найдут друг друга, и в повысившейся от взрыва температуре споры начнут оживать, активизироваться… Сколько нужно было им времени для активизации? Тот микробиолог точно не мог сказать. Да это и не самое важное сейчас. Важно другое: двенадцать, говорил Шпигель. Двенадцать. Замедление основного взрыва на двенадцать часов? Сейчас, приведенные в действие, спровоцированные тем самым взрывом, уже работают химические замедлители, кислота разъедает перегородку. Двенадцать часов…

— Во сколько это случилось?

— Точно в двадцать семнадцать.

Я взглянул на часы. Четыре часа сорок две минуты. Осталось, если я угадал, мелочь: три часа двадцать минут — и то без двух…

— Сколько еще лететь?

— Минут сорок.

— Попросите командира машины срочно передать по радио. Немедленно к объекту — все, что нужно для работы. Включая бактериологов, если они там