Но однажды Катя встретила его хмуро. Он спросил, в чем дело, и баба расплакалась, не выдержав:

— Зазноба твоя приходила. С дочкой. Попрощаться.

— Ты это о Марии с Зинкой? — понял фартовый и рассмеялся. — Так не зазноба она мне! Даже в голове не шевельнулось к ней ничего. Поддержал в лихе. Вот и все. А дочка у нее — файная. Душу она мне от грязи очистила. Светлых минут немного подарила. Их до встречи с тобой как раз хватило. Может, это и помогло тебя разглядеть и полюбить. Чтоб свое дитё, наше, душой любить больше жизни.

— А чего ж она говорила, что лучше тебя в свете не видела? Значит, с кем-то сравнивает? Небось и как мужика? — вырвалось у Кати.

— Ревнуешь? Дура ты, дура! Да если б я с ней был, о том бы все село гудело. Да и я не кобель. Уж потерпел бы до конца с нею. Не глянул бы на тебя. С одной могу… Вторая — многовато. Годы не те. И кончай пустое ботать. Себя не роняй.

Ты — жена. Она мне никем не была. Сказал! Завязано!

трехать станешь много, поколочу. Чтоб мозги из задницы в тыкву вернуть снова.

Убедил мужик. И Катя, не желая получать тумаки, повеселела, подумав про себя: «Ну, если и был с нею, так это до меня. А она — уезжает. Насовсем. Стало быть, и говорить не о чем. Да и Федя не спрашивает о ней. Значит, и впрямь — не держит ее в душе».

Шли дни. Недели. И Федор все больше врастал в сельскую жизнь. Каждый день, с раннего утра, сдавал он в магазин копчености.

Первую партию теши и балыков в трех мешках на своих плечах перенес. А теперь на телеге отвозил. Рыбу эту раскупали тут же.

За нее — золотистую, пахшую дымком березовых опилок, истекающую жиром — даже старухи с Филином стали здороваться.

А вскоре в магазине появилась в продаже лососевая икра. В бочках, проложенных калькой, ее возили с большими предосторожностями. И селяне признали Катино умение.

— Ты, бугор, совсем приморился в своей коптилке? — спросил как-то Филина Угорь, приехавший с лова в баню.

— А что, по-твоему, лучше — маленькая коптилка или большая Колыма? — прищурился Филин.

После того никто не задавал ему подобных вопросов. А вскоре Федьку вызвал участковый.

Усадив к столу, напротив стал и, не скрывая радости, отдал мужику документы. Кончилось наказание. Свободен как ветер…

— Решай сам, как дальше жить. Я — не советчик. Но теперь семья имеется. Да и селу нужен стал. Своим признали, — сел участковый.

Филин промолчал. Не обронил ни слова. Взял документы? Положил во внутренний карман пиджака.

— Федор! Оставайся! Никто тебя прошлым не попрекнет. Честно говоря, я сам еще недавно был бы рад, чтоб ты уехал поскорее. А теперь увидел — ошибался я…

Филин молча вышел из кабинета.

Свободен… Вот чудно! Годами этого ждал. Торопил каждый день. Сколько планов было на будущее! О них на ледяной шконке мечтал. Их отстаивал кулаками в бараках. Ведь чтобы они осуществились, нужно было выжить. За них шел на медведей и выживал в тайге, где не всякий зверь своею смертью помирал.

За свою свободу трамбовался с оравой озверелых кентов. Свобода… Она была дороже жизни. Сколько раз он умирал, чтобы дожить до нее, увидеть и почувствовать себя вольным? Сколько мук, холода и голода вынес? На десяток

жизней с лихвой хватило бы и более молодым мужикам. Ведь многие кенты не дожили до нее. Не пришлось им оторваться от зоны, от звания зэка. И будь ты самым удачливым на воле, признанным, грозным законником, сломившийся в неволе — не человек.

Свобода… Дожил! Даже жарко стало. Этого дня он ждал годы. Сколько зон, сколько бед пережил! Сколько раз обмораживал тело и сердце. Видно, оттого оно и теперь по ночам скулит побитой собакой, забытой хозяином под забором.

Свобода… Для обычного человека она — жизнь. Для фартового свобода — это все. Ведь не зря считают, что воры, не дожившие до свободы, даже в земле стонут…

Филин пришел домой. Катя еще не вернулась с работы. Ей до вечера дел хватит. В запасе у Федьки три часа. На сборы и полчаса за глаза хватило бы. А через час — поезд в Поронайск.

Он сидел, сдавив руками седые виски. Папиросный дым, горький, едкий, как минувшая жизнь и прежние ошибки, окутывал лицо, волосы.

Была жизнь, была молодость. Лихая, бедовая. А что в память от всего осталось? Ничего, кроме кликухи.

Белый лист бумаги дрожал в руках. Забыл, когда ручку в руки брал. Буквы все враскорячку получались. Даже тошно. Но теперь уж не переучиться. Поздно. Не все в жизни можно наверстать.

Филин писал, обдумывая каждое слово. Не торопился. По лицу, как по сердцу, морщины перекатывались. Спотыкалось перо. Устали руки. А всего-то несколько строк. Вот Катька удивится, когда их прочтет. Горькими слезами зальется. Не враз поверит.

Филин порылся в рубахах. Катька позаботилась. Дюжину накупила, всяких. Теперь попробуй сыщи нужную. Руки устанут, глаза заблудятся. Кажется, вот эта подойдет. Хотя, черт, какая разница! Скинул рубаху Филин и, путаясь в рукавах, надел новую.

Накрахмаленный воротник сдавил шею. Непривычно в таком панцире. Но второго момента в жизни не бывает. Судьба — не кент, не стремачит подолгу.

Федор натянул брюки. Побрился перед зеркалом на кухне.

Вот и его время пришло…

Тихо хлопнула входная дверь.

«Катя… Отчего это она с работы слиняла раньше? Рыбу не подвезли вовремя иль дед за мной послал?»

Филин увидел в зеркало, как баба подошла к столу, взяла исписанный им лист бумаги. Онемело на него уставилась. Словно дар речи потеряла. Губы задрожали. Смотрела на мужика, будто только увидела.

— Это правда? — дрогнула бумага в ее руках.

— Собирайся, — коротко ответил Филин.

В сельсовете никто не удивился. Да и что тут особенного? Дело привычное. Зарегистрировали брак. Значит, семья всерьез. Не молодые. Пора по правилам жить. Как все.

Когда-то Горилла, первым из фартовых, нарушил закон, ушел в откол и расписался с Ольгой. А через год ее детей на свою фамилию перевел. Теперь и свой у него родился. Мальчонка. Уже бегает по улицам села. От фени одно слово знает. А потому всякую дворнягу кентом зовет.

Пример бугра, как зараза, на других подействовал. И работяги, и фартовые, кому с бабой тут повезло, а ехать некуда, поволокли подруг в сельсовет.

Федор с Катей шли по улице. Баба впервые робко просунула ладонь под руку. Оперлась. Зашагала рядом. Прижавшись к боку мужа. Шаг в шаг.

Поначалу робела взять под руку. Знала, не нравятся Феде телячьи нежности. А теперь вот молчал. Руку не убирал. Да что там руку? Сердце он ей отдал. Навсегда. Насовсем. Без оглядки. Словно в омут ухнул.

А может, все это ей только снится? Но нет. Вот их дом. Филин открыл дверь. И Катя, себе не веря от радости, спросила: