Маша молчала, совсем неподвижная и невозможно спокойная. Однако было видно, что она все же слушает Яна. Он продолжал говорить, хотя более не мог смотреть ей в лицо и снова опустил голову.

– Уж поверь, жизнь у меня была несладкая. Не знаю, что я от нее приобрел, но потерял достаточно. Хотя и я, конечно, бывал счастлив. В детстве и в ту пору, когда мы еще всей семьей жили в Трансильвании и была жива мама. Ее звали Юлия. И пока со мной оставался мой брат, тоже было не так чтобы плохо, но и он сгинул, и я ничего о нем не знаю. Потом скитался с места на место по Малой Азии, еще во времена османов, старался устроиться получше, но это все было уже не то... Пока не угодил в проклятую пещерную могилу, куда меня загнал нищий поп, проповедовавший Христа среди полуголых горцев Кавказа. И хоть бы добил до конца! Так нет, этот осел даже не проверил, жив я или мертв! Приказал завалить камнями и ушел, а ведь и в древних детских сказках сказано, что вурдалакам для верности лучше отрезать голову. А он своей тупой осиновой деревяшкой и в сердце толком попасть не сумел. Только задел. Но похоронил меня надолго. Так что умереть я не умер, но за эти два столетия чуть не сошел с ума. Безнадежность во тьме хуже любой смерти. Но я чудом вышел из могилы и все еще живу. Хочешь, чтобы я умер теперь? Жизнь у меня поганая...

И еще долго Балашинский продолжал свои откровения, будто в бреду, и не замечал, что речь его как пошла, так и движется по одному кругу, повторяя уже сказанное и вновь возвращаясь к нему спустя время. Он так ушел в себя и в свое отчаяние, что не почувствовал ни нежных прикосновений, ни легкой ласки на лице, не услышал и нежных слов кроткого утешения.

Машенька, как могла, старалась вернуть его в реальность. От давешнего страха не осталось и следа, да и бояться, собственно, было уже некого и нечего. Перед ней теперь сидел не жестокий убийца и не свихнувшийся сатанист, а родной и очень больной человек, которому нельзя помочь, но и отталкивать тоже тяжкий грех. Машенька хотела видеть и видела положение вещей именно в таком свете, и свет этот был для нее благим. Теперь ей надо только достучаться, донести до несчастного свое видение и свою любовь и, конечно, свое прощение. Хотя разве он так уж виноват, что скрывал от нее жуткую правду? Поступила бы она сама на его месте иначе? Машенька знала, что нет, и оттого не могла судить.

К тому времени, когда она привела Яна в чувство, Маша наверняка знала, как себя вести. И уже Яну пришлось слушать свою невесту. Слушать изумленно и недоверчиво, не веря в собственную удачу.

– И ты не уйдешь? – задал он в первой же возникшей паузе этот животрепещущий вопрос.

– Ты смешной... А ты бы ушел, если бы я заболела, ну, скажем, СПИДом? Бросил бы или просто выгнал?

– Ты что?! Я бы тебя лечил. Но я бы тебя вылечил, если бы ты захотела. Я – другое дело, меня излечить нельзя, хочу я того или нет, – с жаром возразил Ян, но и сам знал, что аргумент его для нынешней Маши зыбок и безоснователен. И это было хорошо.

– Ну ладно. Если бы и меня нельзя было вылечить? Тогда бросил бы?

– Я – нет!

– И я – нет. Что есть, то есть. Главное ведь, что мы вместе?

Ян ответить уже не мог – перехватило горло, и вместо слов обнял свою единственную отныне женщину, спрятал горевшее лицо в ее волосах. Так они и сидели молча бог знает сколько времени. Потом отпустило, полегчало.

– Ирена... вот ведь дрянь. Я ее непременно накажу, чтобы накрепко запомнила, – сказал наконец Балашинский, словно таким образом хотел искупить сегодняшние Машины беды.

– Не надо никого наказывать. Я прошу! – совершенно искренне взмолилась Маша. – Знаешь, говорят, худой мир лучше доброй войны.

– Ты не понимаешь, чего она добивалась! Чего хотела и почему. Она... она была раньше... понимаешь, она...

– Не надо. Ничего мне не объясняй. – Маша каким-то внутренним чутьем уже знала, что с таким трудом пытается объяснить ей Янек, и не хотела для него нового унижения. – Меня ведь тогда еще не было.

– Ты знала о ней... о моих с ней отношениях и раньше? Кто тебе сказал? – забеспокоился Балашинский.

– Никто не говорил. Да я бы и не поверила. Я же считала ее твоей сестрой. Это я уже сейчас догадалась. Но ты ее не суди. Если бы ты ушел от меня к другой, даже если бы никогда не любил, я бы не знаю что натворила. Пообещай, что не тронешь Ирену.

И он, конечно, пообещал. Хотя это обещание далось Балашинскому с трудом: руки чесались поставить зарвавшуюся дамочку на место. Но Маша уже заговорила о другом:

– А остальные твои родственники – они тоже никакие не родственники на самом деле? Не подумай, что для меня это имеет значение. Просто интересно... – Маша спросила, чтобы разрядить ситуацию, но отчасти и из естественного любопытства.

– Нет, конечно. Но удобнее, чтобы нас считали именно одной семьей, – ответил ей Ян и счел разумным разъяснить кое-что еще: – Ты не думай, их никто не заставлял. Каждый здесь добровольно, по собственным причинам и обстоятельствам. И каждый сам делал свой выбор с открытыми глазами. За исключением одной лишь Риты – с ней произошел несчастный случай. Но она прижилась лучше многих, и, кажется, единственная в семье, кто полностью счастлив и всем доволен. И вот еще что: не каждый в нашей общине убивает, хотя кровью, конечно, питаются все. Фома, тот в жизни никого пальцем не тронул, не говоря уже о наших домохозяйках. Они только наблюдают, и то лишь затем, чтобы не отрываться от семьи. Вроде как объявляют: мы все – одно целое. Хотя и Наталья, и Александра частенько украдкой отводят глаза. Но это как раз нормально. Моя мать тоже никого не убивала и видеть этого не могла. Отец и дядя ей приносили.

– Ну, значит, все не так уж плохо, – ответила Маша ласково и успокаивающе. – И знаешь что, давай-ка ложиться спать. День был тяжелый, и ночь не то чтобы задалась.

А через неделю была свадьба. Такая, какой ее и затевали. Пышная и фееричная. Пришла и Ирена. Но самым большим праздником для семьи явилось то, что Маша осталась с ними, приняв каждого таким, как есть, хотя и не присоединившись к общине физически. Впрочем, многие не без оснований полагали, что это дело времени.

Полной неожиданностью, однако, стало в скором времени появление на свет маленького Лелика, хотя Тата и уверяла Машеньку, что та вытащила счастливый билет, один из миллиона. Рождение ребенка, объясняла Тата, когда один из родителей вамп, а другой лишь человек, – редчайшее, почти невозможное дело. Сама Маша ее словам не очень доверяла, считая, что на самом деле просто не было возможности толком проверить это утверждение на практике. И то сказать, ее брак наверняка единственный в своем роде. По крайней мере в общине ни о чем подобном не слышали, а значит, в прошлом Янека и его родичей подобные вещи никогда не случались.

Лелик и стал со временем пусть шатким, но все же мостиком между Машенькой и Надеждой Антоновной. Старшая Голубицкая в гости к зятю-бандиту гордо идти отказалась, но Машеньку с внуком у себя приняла. Яну мнение о нем новоявленной тещи было до лампочки, но он счел своим долгом, больше для Машенькиного спокойствия, помогать Надежде Антоновне деньгами. А теща, помолодев и приодевшись, переехала в Крылатское, прикупив на «криминальные» деньги трехкомнатную квартиру с евроремонтом, и вскоре вышла замуж за коллегу-невропатолога, хотя наличных средств, выдаваемых ей регулярно ненавистным зятем, хватило бы, чтобы содержать и Ди Каприо.