И все бы было ладно в Датском королевстве, если бы не призрак отца Гамлета. То есть Ирена.

Плотный снегопад, затянувшийся с ночи, навевал тягучий сон, однако нежиться в постели времени не было. За окном – ледяная река и стынущая гранитом набережная, с деревянным, притулившимся к ее монументальному боку, корабликом, сказочно-наивным в кружащихся снежных хлопьях. На палубах кораблика, ныне стоявшего на вечном приколе и переделанного под уютный ресторан, жизнь еще и не начиналась, а вернее, только недавно закончилась. Везунчик мог теперь спать спокойно до самого обеда.

Но Ирене пора было вставать, и уж, конечно, давно следовало разбудить заночевавшего друга. Будильника в ее квартире сроду не имелось, но Ирена, как и все вампы, мало нуждающаяся в продолжительном сне, никогда еще не просыпала. А вот у приятеля ее могли возникнуть и проблемы, хотя его мобильный страж пока не подавал голоса. Так что Ирена решительно стянула с сердечного дружка пуховое одеяло.

Полковник Курятников без одеяла, в первозданной наготе, выглядел не очень презентабельно, даже несколько гротескно. Хотя полнотой он не был обижен и за физической формой следил исправно, одни только волосатые до курчавости ноги, в синих выпуклых венах, похожих на скрученные веревки, эстетику его голой натуры убивали начисто. Но что же поделаешь в сорок четыре-то года! И это при собачьей работе опера, когда волка кормят сами знаете что. К тому же Курятников препротивно храпел во сне, не как все порядочные мужики, басом и равномерно. Нет, его храп больше походил на визги ведомой под нож мясника свиньи, с высокими руладами и непредсказуемыми переливами оттенков. Уснуть под подобный аккомпанемент могла разве только Ирена с ее стальными, непрошибаемыми нервами.

От холода Аполлинарий Игнатьевич тут же проснулся и, повернувшись с бока на спину, явил фасад своего тела во всей его шерстистой красе.

– Иришечка, солнышко, уж ты мне – кофейку! – детским капризным голоском проворковал Курятников и сел на край кровати, шаря по полу босыми корявыми ступнями в поисках теплых байковых тапочек.

– И кофейку, и ням-ням. А пока – живенько умываться... Ну-ка, брысь в ванную! – строгим материнским голосом приказала Ирена в ответ на недовольную гримасу Аполлинария Игнатьевича. Впрочем, это была всего лишь ритуальная утренняя мистерия, исполнявшаяся с добровольным удовольствием обеими сторонами. – Давай-давай! Мафия не дремлет. Вперед, на стражу мирных будней российских граждан! Смотри, без тебя всех авторитетов переловят.

– Да уж, они переловят. Пока пистон не вставишь, никто задницу от стула не оторвет, – заворчал Курятников, но и это тоже был всего лишь элемент игры.

А надо сказать, что к описываемому нами времени Аполлинарий Игнатьевич некоторым образом сменил не только место своей службы, но и чин, в коем он эту службу имел честь отправлять. Вот уже год, как он служил не на славной Петровке, а в рядах не менее славного российского РУБОПа, и именовался теперь полковником Курятниковым. То есть ушел с повышением и по достоинству оцененными заслугами. Конечно, сам он, грубоватый и в меру честный служака, пусть и послушный начальству, ни за что бы новую звезду на милицейские, незапятнанные свои погоны так просто и скоро бы не получил. Но и мадам не дремала. Был у нее в этом деле и собственный интерес. Оттого в нужный момент кому надо были поднесены солидные презенты, и один соблазненный ею, но благодарный бабник-чинуша вовремя сказал, где следует, свое веское слово.

Квартира, объемистая, переделанная многосемейная коммуналка, наполнялась упоительным, летучим запахом кофе, какой не купишь в обычном супермаркете. Сей благородный напиток в специальной обработки зернах ввозился контрабандой из-за границы по сочинско-турецким каналам для самого хозяина, и Ирене, тоже любительнице кофейных прелестей, перепадало из запасов большого дома.

– Тебя подбросить? – как обычно, поинтересовалась мадам, когда полностью одетый и даже умытый Курятников покончил с обильным завтраком.

– До угла, рыбонька моя, до угла! А дальше мы уж пешочком, – как обычно, ответствовал Апполинарий Игнатьевич. Не хотелось ему отсвечивать у служебного заведения своей завидной любовницей, а уж тем более ее сверх меры завидной машиной.

Бедный полковник и сам не понимал, чем уж так он приглянулся столь богатой и красивой даме, у которой до него не было недостатка в кавалерах денежных и влиятельных. И то вспомнить – как и при каких обстоятельствах свели они с Иришкой знакомство. Не кто-нибудь, депутат Государственной думы, и не из последних, скончался тогда, четыре года тому назад, на божественных ее ручках. А как убивалась! Не корысти ради, видать, сожительствовала, а из нежных чувств. Что и следствие подтвердило. Убийцу же в тот раз сыскали быстро, благо ходить было недалеко. И загремела моделька-мандавошка туда, куда Макар телят не гонял. Уж как отпиралась, какие сцены и драмы разыгрывала, руки на себя наложить грозилась. Да только какие руки в Бутырском СИЗО! Пусть спасибо скажет, что комитетчики ее финтифлюшистое высочество тогда в «Матросскую Тишину» не закатали, а ведь легко могли, только не стали на такую говнюшку разоряться. Улики – вот они все, как одна, налицо были. Попарилась девочка недельку с обстоятельными рецидивистками и сама закуковала: хочу, мол, на допрос, в полную сознанку. А не залупись она поначалу, глядишь, и следователь ее Еремеев, мужик в общем-то незлой и до молоденьких дур жалостливый, так бы и скостил ей маленько в бумагах за хорошее поведение. И не пошла бы в суд с волчьим билетом.

Если бы Ириша в тот раз оказалась при делах, а он своей властью ее из помойной ямы вытащил, то любовь можно было объяснить хотя бы женской благодарностью. Но чего не было, того не было, и врать ни к чему. О чем вообще говорить, ведь Ирочку Синицыну Курятников толком допрашивал всего-то один раз. Потом приглашал на беседы больше для виду, да и она не отказывалась, глазки строила и поощряла. Когда приходила и без приглашения, и Курятников, если находился на месте, спускал для нее пропуск, хотя шляться по Петровке Ирочке было глупо и совершенно незачем, но сказать «нет» он не мог. Правда, Ирочка, умница, быстро все усекла, и место встречи было решительным образом ею изменено. А когда этим местом вдруг как-то само собой оказались ее внушительная квартира и не менее внушительная в ней кровать, Аполлинарий Игнатьевич неожиданно обнаружил, что ни от встреч, ни от Иришкиной кровати отказаться он уже не в силах. И, Бог свидетель, не отказывался. Вот уже четыре года. Иногда ощущал себя почти что женатым человеком, однако предложение делать все же не решался. Куда ему такую жар-птицу, да и возраст. Оставалось только ждать, когда он, Курятников, естественным образом надоест своей богине и та его покинет по собственному желанию, после чего ему, старому и никому не нужному, останется только утопиться в реке под ее окнами.

О причинах своего карьерного внепланового продвижения Курятников если и не знал наверняка, то определенно догадывался. Но Иришке ничего не сказал ни тогда, ни потом. Ни к чему было обижать, и забота ее, по всему, выходила приятной. Напрямую Аполлинарий Игнатьевич благодарностей не говорил, но иногда, как бы случайно и со значением, называл милую Ирочку своим ангелом-хранителем. Конечно, о фонде и о тех, кто стоит за его спиной, Курятников по долгу службы не мог не быть осведомленным, и слава о его потусторонних учредителях ходила темная, но не так, чтобы слишком дурно пахнущая. На очень уж большие выходы и фигуры завязанная. А это – почти что уже власть. Ведь она, власть, тоже не всегда в белых одеждах ходит, Курятникову ли не знать. Иногда и серым, грязным плащом бывает прикрыта. И коли нужна власти эта серость, коли дозволяется ей существовать, то не его, курятниковское, это дело. В такие вещи сунешься – без головы высунешься.