Пестрый ком пролетел над головами и упал позади толпы. Ввысь по веревке бежал, как огонь, красный флаг.

Рядом с Макашовым показался молодец в зеленом броннике и, взмахивая рукой, будто звонарь, затряс большой связкой ключей.

Виктор, пошатываясь, отправился к изнанке Белого дома – было людно и весело, трещали шикарные костры, дожидавшиеся шашлыков праздника, и звучал воркующий гул:

– Останкино… Останкино…

– Туда пять грузовиков ушло!

– С Октябрьской новая демонстрация идет, двести тыщ, прямиком на штурм.

– А ОМОН чего?

– Какой ОМОН! Город наш!

– Гостиницу “Мир” взяли… Там у них штаб был.

– Дзержинцы к нам перешли.

– Не дзержинцы, софринцы!

– Софринцы, я знаю. Дзержинцы тоже…

– Тульские вэдэвэшники на подходе, будут Кремль брать…

– Слыхали, Козырева арестовали? Прямо в МИДе!

– Смотри, смотри!

Он задрал голову. Постепенно, аккуратно, ползуче этаж за этажом, загорался свет во множестве окон. Всё здание состояло из окон, и всё оно наливалось лимонным – тусклым среди солнечного дня – электричеством.

– Свет дали, значит, полная победа! – сказал Виктор каким-то не своим, надрывающим связки голосом.

На площадь одна за другой въезжали захваченные машины: армейские радиостанции, фургоны, автобусы, милицейские газики.

Дом горел целиком, доверху. “Ну всё, Ленка, победили мы… тебя… Что ты теперь запоешь?” – подумал, заморгал, и всего его мелко-мелко затрясло.

Расталкивая людей, он пробился к холму. Сел на землю, обхватив лицо руками. Зубы стучали, тряслись руки и ноги. Он украдкой глянул сквозь пальцы и сжал их плотнее. Ногти впивались выше лба, в кудри, и он старался делать себе больнее, давить острее, чтобы совсем не пропасть.

– Плохо, что ль? – раздался свойский голос.

Виктор посмотрел вбок, не отлепляя пальцы от лица.

К нему обращался человек в круглых очках, с дряблыми щеками и крючковатым носом.

– Не без того, – сумел торопливо сказать сквозь настойчивый перестук зубов.

– Помираешь? – спросил человек развязно.

– Помираю, – слабо согласился Виктор.

– Ранили?

– Неа!

– А что?

– Сейчас как будто сердце остановится, темнеет перед глазами ужасно, – быстро прожевал жилистую фразу пляшущими зубами.

– Это у тебя паническая атака.

– Атака?

– Атака. Не бойся. Всё нормально.

– Откуда ты знаешь? – повернувшись с надеждой и разжимая пальцы, Виктор обнаружил за круглыми стеклами ореховые пытливые глаза.

– Доктор я, – беспечно объяснил человек. – Снежок ляжет – легче будет.

– Снежок?

– Депрессия у тебя, вот тебе и страшно. Пули напугали?

Не тратя времени на раздумья, Виктор выпалил:

– Дома всё хреново.

– Дома?

– Жена.

– И что она?

– Поругались.

– Бывает. Я сам три раза был женат.

– Я один.

– Довела тебя?

– За… за… затрахала…

– Тебе отвлечься надо. Отдохни. Погуляй. Влюбись в кого-нибудь…

– В кого? – заикаясь от дрожи, спросил Виктор.

– Это уж ты найди.

– Легко сказать: найди, – Виктор оторвал пальцы от лица и, прочно сцепив, с хрустом их заламывал.

– Что, полегчало?

– По-по-чему?

– Да вижу. Отпускает.

– Ни хрена.

– Да ладно, вижу, что лучше! Ты не бойся, главное. И в пекло не лезь. Осенью со многими такое.

– Что ж, я псих, выходит?

– Все мы психи.

Очки доктора были похожи на фары и поигрывали ироничным отсветом.

Потом Виктор ошалело блуждал от Белого дома к мэрии и обратно. Его всё еще немного потряхивало. Не было ни ментов, ни солдат. Люди растекались потоками среди не желавшего тускнеть золотистого дня. Поливалки были отогнаны и сгрудились в оранжевое стадо за мостом. Длинная очередь выстроилась вдоль набережной к дворцу, на верхней ступени которого пышноволосый молодой депутат Шашвиашвили раздавал сувениры – обоюдоострые лезвия колючки. Запомнившийся по сентябрьскому митингу облезлый, рабочего вида мужичок прикладывал к уху транзистор с вытянутой антенной и звал всех ехать на Никольскую, брать “Эхо Москвы”: там, как сообщало о себе радио, слинял милиционер-охранник.

На ступени ниже стоял, в прищуренном раздумье щелкая нагайкой, казачий сотник Морозов. Рядом с ним белобрысая девочка, помладше Тани, важным голоском просвещала женщин:

– Мне из мэрии подарков нанесли!.. Целый мешок! Конфеты! Орехи! Пепси! Заколок всяких надарили! – Она с гордостью показала в свои солнечные пуховые волосы, где сверкало несколько ярких железных стрекоз. – Колготы поменяла! У меня прежние колготы сгнили… За эти дни-то…

– Сколько ты здесь? – спросил Виктор.

– Давно! Еще до блокады. Мы с мамой пришли, она меня на митинге потеряла. – Девочка бойчила, как маленький лектор. – Я в палатке жила, дождь такой шел, я всё время до нитки мокла. Вот и сгнили колготы. Зато я портянки научилась завязывать. В блокаде нормально было. В столовке нас кормили, бутербродами. Еще этот давали… лаваш… Он теплый, вкусный. Все простыли, а я ни разу не чихнула.

– Как обстановочка? – К казаку спустился депутат с обрывком колючки в кровоточившей свежими веселыми порезами руке.

– У Хаса был… – казак напряженно щурился за реку.

– Что говорит?

– Да что… Сидит с трубкой. На столе машинка, грузовичок. Он его катает и поет: “Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…”

– Правда-правда, – засмеялась девочка, как будто подыгрывая.

– Э-э, простите… – насколько мог вежливо спросил Виктор. – А где еще такое дают?

– Какое такое? – депутат глянул подозрительно.

– Да вот такое… – Виктор показал на обрывок колючки. – Домой отвезу, жене и дочке. Расскажу, как мы победили!

– Какое домой? – Депутат изучал его неожиданно холодными глазами. – В Останкино езжай!

– В Останкино? – переспросил Виктор и забормотал, словно оправдываясь: – Конечно, поеду! Я давно говорю: даешь Останкино! Телевидение – это сила…

Подошли парни, наряженные в омоновские доспехи, приволокли из неизвестности ящики бадаевского пива и несколько блоков сигарет “Магна” и стали раскладывать на ступенях.

– Будешь? – Румяный человек-гора, похожий на героя былины, протянул бутылку.