У костра зашевелился Родриго, однако действие маковой настойки еще сказывалось, и он никак не мог подняться с колен.

— Уносите девчонку!

Увы, деревенские, предусмотрительно залепившие уши воском, меня не слышали. Если Родриго удастся подняться на ноги, нам несдобровать! Быстрее к нему! Удар посохом по плечу — и Родриго со стоном упал в траву.

Четверо деревенских — Уильям с Наригорм на плече — исчезли за крестом на отмели. Некоторое время слышен был плеск весел, но вскоре и его унес ветер.

Мне оставалось лишь прислониться спиной к кресту и тихо сидеть, уставясь в непроглядный мрак болот. Адела плакала, тщетно пытаясь разбудить Осмонда и Родриго. Кроха Карвин тихо поскуливал, шелестели под ветром камыши, однако все звуки казались приглушенными, словно мои уши тоже залепили воском.

Что стало со мной? Демон, который смотрел на меня из зеркала, обрел явь. Неужто у меня хватило духу совершить это злодейство? Бедный связанный ребенок лежал сейчас в ледяной воде на дне лодки. Какой ужас, должно быть, испытывала сейчас Наригорм, гадая, что ее ждет. Мне был прекрасно известен ответ на этот вопрос. Наригорм собирались убить. Деревенские не станут церемониться с ведьмой. Какую казнь они выберут? Утопят? Повесят? Сожгут? Меня бил озноб. Как сказал Родриго? «Не стоит поминать смерть без нужды»?

Наригорм спросила у рун: «Так в чем тут ложь?» Есть разные виды лжи. Моя ложь несла надежду тем, кто отчаялся ее обрести. Создание надежды — величайшее из искусств, благороднейшая на свете неправда. Когда-то мне казалось, что надежда способна преодолеть все, но это убеждение оказалось обманом. Правда сильнее надежды, ибо правда ее разрушает. В погоне за правдой люди идут на страшные преступления. Моя последняя ложь была самой честной, самой благородной из всех видов лжи. Создание лжи оказалось искусством куда более важным, чем создание надежды. Но выше прочих искусств стояло разрушение правды.

Перед рассветом небеса разверзлись. Задул пронизывающий ветер, с неба посыпался ледяной дождь. Мне не хотелось прятать лицо. Пусть ледяные струи дождя жалят меня. Дождь станет наказанием, дождь очистит от греха. Постепенно серый рассвет пролился над болотами, свеча в фонаре погасла. Заплаканная Адела, не сумев разбудить Осмонда и Родриго, так и заснула с Карвином на руках. Мне предстояло дождаться их пробуждения и ответить за содеянное. Только бы они сумели понять, что мною двигало желание их спасти!

К моему возвращению Адела уже успела рассказать Осмонду и Родриго о событиях минувшей ночи. Брови Осмонда хмурились.

— Что за негодяи похитили ночью Наригорм?

Мне ничего не стоило соврать, будто я знать не знаю, кто эти лихие люди. Сочинить, что оттолкнуть Аделу меня побудило желание уберечь ее от их кулаков. Мои спутники поверили бы. Сомневаюсь, что им так уж хотелось знать правду. Кому нужна правда? Священнику на исповеди? Разве не так говорил Родриго? Но сил лгать и увиливать не было. Мне хотелось исповедаться.

— Крестьяне из соседней деревни.

— Но зачем ты оттащил меня от них? Я пыталась им помешать. Я хотела... — начала заплаканная Адела.

— Ты не справилась бы с четырьмя здоровенными детинами. Не вини себя, Адела.

— Но мы могли отправиться в погоню! Где эта деревня? Никак не возьму в толк, как я мог проспать такой шум? Да и Родриго. Адела говорит, что не могла нас добудиться.

В траве между камнями заструились ручейки. Неужто и этот дождь будет идти до самого Иванова дня?

— Я подлил вам в похлебку маковый отвар. Все равно вы не справились бы с четверыми. Они должны были забрать ее.

Все трое недоуменно смотрели на меня. Осмонд потер лоб.

— Не понимаю. Если ты знал, что они придут за Наригорм, почему не предупредил? Мы бы спрятали ее или хотя бы подготовились к драке. Да и откуда ты узнал, что они придут?

Зачем они мучают меня? Зачем задают все эти вопросы? Теперь они спасены, неужто они не понимают?

Расправив ушибленное плечо, Родриго поморщился.

— Почему они забрали Наригорм, камлот?

— Из страха перед ее белыми волосами. Они думают, что, если волос попадет в воду, разразится буря.

Бедный Родриго! Неужели мой удар был так силен?

— Так почему бы им не прийти к нам и не попросить убраться подобру-поздорову? — спросил Осмонд.

— Думаю, причина не только в этом, — перебил Родриго. — Ты знаешь, почему они приходили, верно, камлот?

В глазах его зажегся гнев, словно Родриго уже знал ответ на вопрос.

Мне пришлось собрать все мужество, чтобы спокойно встретить его взгляд.

— Вы не желали видеть опасности, исходившей от Наригорм, вот мне и пришлось отправиться в деревню. Деревенские уже боялись ее — убедить их, что Наригорм еще опаснее, чем они думают, не составило труда. Я сказал им, что, покончив с нами, она примется за них. Так что не слишком-то я и солгал. Я убедил их, что ее необходимо остановить.

— Что они сделают с Наригорм?

На сей раз у меня не нашлось сил, чтобы встретиться с Родриго взглядом.

— Они... убьют ее. Только так ее можно остановить.

С расширившимися от ужаса глазами Адела прижала ладонь ко рту.

Осмонд так побледнел, что казалось, его сейчас вырвет.

— Нет, камлот, я не верю, ты не мог этого сделать! Подговорить толпу деревенских убить невинное дитя!

Родриго поднялся на ноги и, шатаясь, подошел ко мне. На миг показалось, что он собирается ударить, и мне почти хотелось, чтобы он обрушил на меня свой мощный кулак. Да хоть бы и до смерти забил — все будет мало за мое злодейство. Вместо этого он пристально всмотрелся в меня, словно видел впервые.

— Ты задумал убить ребенка, но у тебя не хватило мужества сделать это собственными руками. Il sangue di Dio! И мне случалось убивать, однако я сам вонзал нож, не заставляя никого трудиться вместо меня!

Он поднял кулак, но удара не последовало. Родриго покачал головой.

— Не хочу даже прикасаться к тебе, — с отвращением выдавил он. — Ты трус, камлот, ничтожный трус.

И Родриго плюнул мне в лицо.

— Уходи. И держись подальше от нас, потому что если я еще раз увижу твою мерзкую рожу, то задушу тебя голыми руками. Не сомневайся, в отличие от тебя у меня хватит на это духа.

У меня не было сил даже оглянуться. Ксанф навострила уши и слабо заржала, и мне пришлось сдержаться, чтобы в последний раз не потрепать кобылу по холке. Скорее, подальше от лагеря, чтобы они не услышали, как я рыдаю, словно брошенное дитя.

Вот так и начался мой путь на север — к далеким холмам, которые называют Чевиотскими, последнему моему приюту. Хотелось коснуться их земли, вдохнуть их запахи, зарыться в их глубину. Только этот инстинкт и заставлял меня передвигать ноги — спотыкаясь, шаг за шагом, как ползет к своей норе смертельно раненный зверь.