Вовсе не считаю существование театра-дома, построенного по модели раннего Художественного театра, единственно возможным путем развития российской сцены. В ее истории были и великие антрепризы, возглавляемые такими феноменальными героями отечественного коммерческого искусства, как Федор Адамович Корш или Николай Николаевич Синельников. Дореволюционный театр был многообразным художественным организмом, который старался не отставать ни от развития капитализма в России, ни от формирования гражданского общества после отмены крепостного права.

Советская театральная система была создана по единой управленческой модели, соединившей несоединимое: бюрократические принципы существования императорских театров с творческими подходами отцов-основателей МХТ. Она закрепляла актеров за постоянными труппами, как крестьян в колхозах. И требовала от них идеологически выверенной службы. Но если бюрократические приемы царской России большевиками были доведены до абсурдной виртуозности, то имитировать художественные озарения было куда как сложнее. Имитаторов, впрочем, было множество, а художественных лидеров, как всегда, единицы. Именно вокруг них и складывались прославленные театры. Именно они и были строителями театральных домов, которые дарили их обитателям радость творчества. Именно здесь и, наверное, только здесь могла родиться фраза А.В. Эфроса: «Репетиция – любовь моя», которая стала названием его знаменитой книги. И как бы ни иронизировал М.А. Булгаков в своем «Театральном романе» над страстью К.С. Станиславского к бесконечным репетиционным бдениям, к непрекращающейся череде этюдов, это странное творческое существование давало силы побеждать в житейских бурях. Репетировать, создавая выдуманных персонажей, нередко было куда как интереснее, чем жить реальной жизнью. Тем, кто не верит, советую обратиться к творческому наследию Михаила Александровича Чехова. И по прошествии лет все отчетливее, как кажется, понимаю, почему Кирилл Юрьевич Лавров изо всех сил старался сохранить в Большом драматическом театре не просто память о Товстоногове, но истончающиеся принципы существования того театра, который был спасительным убежищем и для его сотрудников, и для зрителей. И церковью, и университетом, и лечебницей – местом, где просвещали умы и врачевали души.

Во время одного из интервью, которое дал мне Петер Штайн в конце 80-х годов прошлого столетия, он признался, что всегда требует от артистов «оставить информационную шелуху за пределами репетиционного зала». Ему всегда был важен прыжок в глубину, а не в длину. Бесконечное информационное поле заставляет человека скользить по поверхности, а работа над спектаклем требует самоотверженности, сосредоточенности и отреченности от мелких житейских забот. Если ты репетируешь пьесу А.П. Чехова или Уильяма Шекспира, то тебя меньше всего должно заботить, какой нынче курс рубля к доллару и евро. Понятно, что ни Штайн, ни я в 1989 году и представить себе не могли, что рубль вообще будет конвертироваться, но выдающийся немецкий режиссер, влюбленный в метод Станиславского, как и его именитые русские собратья, занимался познанием бездн человеческого бытия, а не игрой с ценными бумагами на бирже. Но при этом они создавали спектакли, которые отражали социум с магическим величием и гражданской страстью.

Никогда не задумывался над тем, какого размера сцена Театра на Малой Бронной. Во время прощания с Львом Константиновичем Дуровым впервые ощутил ее физическую стесненность. Может быть, потому, что мизансцена гражданской панихиды – с гробом посредине подмостков – была совсем не для него. Не для актера, в своих лучших ролях заряжавшего это омертвевшее пространство невероятной жизненной энергией. Прежде оно никогда не казалось мне таким маленьким. Наверное, потому, что Анатолий Эфрос с плеядой выдающихся артистов и гениальных сценографов, среди которых Дуров был одним из первых, творил космический мир человеческого бытия. В этом мире со смертью примиряло то, что даже погибшие персонажи должны были выйти на поклоны.

Но на этот раз так не случилось.

Август 2015

О патриотической кухне

Идея одного из депутатов Государственной думы от КПРФ законодательно потребовать от владельцев неспециализированных национальных ресторанов включать в меню не менее 50 % блюд русской кухни так пленила мое воображение, что пришлось потратить почти две недели отпуска на тщательное изучение предмета. Поэтому задержался с комментарием по этому фундаментальному и насущному вопросу современного отечественного бытия. Но надеюсь, что мои скромные рассуждения будут в помощь законодателю.

Для начала надо определиться, на какой из периодов национального приготовления пищи будем равняться. Русская кухня имеет более чем тысячелетнюю историю, но до XVII столетия была достаточно однообразна. Блюда древнерусского стола, подробно описанные советником царя Ивана Грозного протопопом Сильвестром в «Домострое» (1547), приготовленные в печи путем томления, в основном состояли из злаков (каши), овощей (наиболее популярна была репа), супов, прежде всего ухи и щей, озерной и речной рыбы, ограниченных сортов мяса. Так, например, зайчатина и телятина были под запретом. Известно, что в 1606 году бояре, натравливающие толпу на первого Лжедмитрия, убеждали народ в том, что он ест телятину. Сословное различие в еде было связано с ее количеством, но не качеством. Хлеб пекли только из ржи, из нее же выпекали блины. Ягоды, грибы и соленья составляли значительную часть стола.

С расширением Московского царства, вхождением в него Татарского, Башкирского, Астраханского ханств кухня испытала влияние местных зерновых культур (пшеница), пищевых традиций тюркоязычных народов, новых сортов рыбы, прежде всего осетровой, икра которой становится частью стола. С Востока приходят лапша и пельмени (из-за недостатка мяса их готовят с грибами – «кондюмы» – и с гречкой – «кондюбы»). Появляются пироги, калачи и прочая печеная снедь. Заметно влияние украинской, польской, литовской кухни на блюда России.

Уже древнерусская кухня разделялась на постную и скоромную (мясомолочную). Если учесть, что на Руси бывало до 226 дней поста в год, постная трапеза из десятилетия в десятилетие пополнялась новыми яствами.

Но при разнообразии древнерусской кухни и кухни Московского царства в ее оценке, думаю, можно довериться выдающемуся русскому историку Н.И. Костомарову, знатоку русского и украинского быта, который достаточно критически отзывался о вкусовых качествах русской кухни XVI и даже XVII веков.

По-настоящему сословной отечественная кухня становится в XVIII столетии. Петровская аристократия начинает соревноваться в качестве угощений, приглашая западноевропейских поваров даже из стран, никогда не славившихся гастрономическими традициями, скажем из Нидерландов и Британии. Традиционная русская кухня вытесняется в дома низших сословий, сохраняется в монастырских обителях. Не случайно В.А. Левшин, тульский дворянин, выпустивший в 1816 году – на пике патриотических чувств после победы над Наполеоном, книгу «Русская поварня», сетовал в ней на то, что забыты традиции русской кухни. Примерно в это же время происходит переворот в национальной кулинарии, который совершил французский повар Мари Антуан Карем, приглашенный в Петербург князем П.И. Багратионом. Не стану перечислять, что сделано им и