– Ты осуждаешь меня, девочка? – хрипло спросила мать.

Маргарита не ответила. Она спрятала лицо в ладонях и тихонько покачивалась из стороны в сторону.

– Ты ведь тоже чуть не убила собственного отца… – Нонна Карловна отняла ее руки от лица. – История повторяется в генах, Рита. Кровь – великое дело.

– Да, кровь – великое дело, – пробормотала девушка. – Это слова дьявола из «Мастера и Маргариты».

– Вот видишь, – цокнула языком мать. – Из Маргариты…

– Я правильно понимаю, – вмешался в разговор Корж, – что Григорий Байкалов появился в вашей жизни примерно тогда же – то есть после того, как вы похоронили отца?

Нонна Карловна провела ладонью по растрепанным волосам.

– Он постучался в дом поздней ночью. – Она грустно усмехнулась. – Молодой, дерзкий, сильный… Его невозможно было не полюбить. В нем чувствовалась какая-то первобытная страсть – необузданная, дикая. А еще – смелость. Способность бросить вызов всему миру! Мы были такими разными и такими похожими: воющая на небо сирота, ощетинившаяся, как злая кошка, и осужденный за двойное убийство беглый каторжник. И той и другому жутко, до судорог в зубах хотелось жить… И любить.

– Дальше – ясно… – махнул рукой Корж. – Через некоторое время родилась Маргарита, а вы уже привыкли жить двойной жизнью – все время прятаться, бояться, таиться от людей и… ненавидеть их. – Он посмотрел на часы и устало потер глаза. – Ну что ж, утро тягостных воспоминаний лучше всего продолжить в Управлении внутренних дел. Собирайтесь, дамы. Тебя, Марго, после допроса отвезут домой, а вот маме твоей, боюсь, придется задержаться.

Маргарита вернулась домой в одиннадцать. Удивленный Антошка встретил ее на пороге:

– Мама! Пока ты ездила по делам, у нас пропала бабушка! Я хотел посмотреть: может быть, она еще спит в своей комнате, но ведь мне туда нельзя заходить.

– Мне тоже нельзя, милый. – Она прижала сынишку к груди. – Но сегодня мы с тобой, наверное, сделаем исключение из правил, идет?

– Что такое скучение? – Мальчик забавно поджал губки и стал еще больше похож на своего отца, Максима Танкована.

– Исключение, милый, – поправила Маргарита. – Это когда один раз можно сделать то, что обычно нельзя.

– Ух, ты! – восхитился Антон. – А можно я сегодня сделаю скучение с шоколадным батончиком, новым велосипедом и еще с фильмом, который после программы «Время»?

Изо всех сил стараясь не разреветься при сынишке, она обняла его, потерлась щекой о его щеку, вдохнула запах его волос и прошептала:

– Сегодня – можно, Тоха… Сегодняшний день – исключение из всей нашей жизни.

– Все хорошо, мама? – насторожился мальчик. – Ты, наверное, устала на работе?

– Да, – согласилась Марагарита, глотая слезы. – Я устала… – Она хотела добавить – «…жить», но одумалась. –

А ты – мое единственное спасение, Тоха. Мой единственный солнечный лучик, мое избавление от усталости и от скверных мыслей. Я люблю тебя, слышишь? Люблю тебя больше всего на свете.

– Даже больше, чем берлинское печенье? – лукаво прищурился тот.

– Больше, чем целую тонну берлинского печенья.

– А тонна – это много? – Антошка задумался. – Это больше, чем вот такая гора? – Он развел руками.

– Тонна – это очень много, милый, но моя любовь к тебе – гораздо больше.

– Ух ты! – улыбнулся мальчик. – Здорово.

Маргарита чувствовала, что силы покидают ее. Ей хотелось лечь прямо здесь, на полу и провалиться в тартарары – туда, где не нужно страдать и плакать, где не болит и не рвется сердце, где нет никого и ничего вокруг, где и самой можно не быть ни кем и ни чем, и вообще можно – не быть. Если бы не этот маленький, улыбчивый кусочек тепла – искренний, доверчивый, как она сама, и горячо любимый – жизнь можно было бы считать конченой. Счастье, радость, удача – оказались «алыми парусами», которых можно попросту устать дожидаться. Они существуют в другом измерении, где-то там, за черным лесом, хранящим свои жуткие тайны, за яркой рекой с белым, как крахмал, песком – по ту сторону ее собственной, никому не нужной жизни. Ее доброта, невинность, искренность и неизменная вера в чудо оказались хламом, смешными декорациями, вынесенными за сцену и сваленными там в бессмысленную кучу. А небо молчит…

Антошка потянул маму за рукав:

– Пойдем к бабушке, сделаем скучение… Может быть, она еще спит.

– Она уже не спит, милый. – Маргарита вздохнула. – Бабушка уехала… по делам.

– Уехала? – У мальчика отвисла челюсть. – Она же никогда никуда не уезжала…

– Бабушка сегодня тоже сделала исключение.

– Значит, мы не будем заходить к ней в комнату? – Антон почесал затылок. – Жаль. Мне интересно, как там все у нее устроено.

– Мне тоже интересно, – призналась Маргарита и взяла сынишку за руку. – Пошли…

В свою комнату Нонна Карловна впустила дочь лишь однажды – лет пятнадцать тому назад – и то потому, что девочка болела скарлатиной и нуждалась в круглосуточном уходе. Все последующие годы материнская спальня была единственным местом в доме, куда вход был строжайше запрещен всем. Исключение делалось лишь немногочисленным товаркам, которые иногда наведывались «узнать судьбу». Тогда, помнится, по городу ходили нелепые слухи, что «Карловна – колдунья». Однако период странных посещений был недолог. Очень скоро к матери Маргариты перестали захаживать даже самые заядлые оккультисты. То ли они разуверились в ее колдовских способностях, то ли просто в какой-то момент потеряли интерес к гаданиям и приворотам.

Маргарите было боязно открывать дверь. Она плохо помнила, как выглядела комната матери тогда, много лет назад, и ей представлялось, что сейчас таинственная спальня непременно должна быть похожа на склеп или келью, как и положено каморке затворника.

– Ну что ты? – Антошка дернул ее за рукав. – Испугалась?

– Нет, просто задумалась… – Она дернула дверь, и та бесшумно распахнулась, открыв перед ней черный зев таинственной комнаты.

– Чем пахнет? – поморщился мальчик, топчась на пороге и не решаясь войти внутрь.

Маргарита дернула щекой. В нос ударил теплый и сырой дух погреба, а может, склада. Наверное, так пахнет в музее, в котором произошла протечка и затопило водой подвал.

Она перешагнула порог комнаты, нащупала на стене выключатель и, щелкнув кнопкой, замерла, открыв в изумлении рот.

В большой добротной светелке не было окон! Точнее, они были наглухо заколочены фанерными листами. Потолок – тяжелый и низкий – был сбит из хаотично уложенных и почерневших от времени досок. На полу лежал ворсистый ковер, изъеденный молью и местами протертый до серого основания. Из мебели в комнате находились только полотняный шкаф, небольшая этажерка, узкая кровать с горкой подушек и стул. Но не мрачность комнаты потрясла Маргариту. Все пространство глухой клети от пола до потолка было заставлено и завалено странными по ассортименту и, очевидно, чужими вещами. Здесь ютились фарфоровые вазы и статуэтки, горы хрусталя соседствовали с кучами сваленных у стен шалей, дубленок и шуб. Два пузатых стеклянных сосуда, похожих на аквариумы для рыб и пристроенных прямо на полу, были доверху заполнены кулонами, бусами, браслетами и наручными часами. Пирамиды из телевизоров и компьютеров высились в каждом углу материнской спальни. В центре этого по-настоящему складского изобилия на старой деревянной этажерке застыл золотой орел с распростертыми крыльями, держащий в клюве змею. Об этих каминных часах, принадлежавших цыганскому барону, газеты писали, что такую «необычайно дорогую вещь продать в нашем городе практически невозможно».