– Она имеет право знать. Перед тем, как ты… перед тем, как мы попрощаемся.

Я слышу прежнего Питера, своего Питера, и от надежды становится больно в груди, когда он откладывает бритву на стол и подходит ко мне… но, глядя в его лицо, в котором нет ни единой эмоции, я понимаю, что ко мне подошёл Питер-монстр.

– Малыш Питер хочет, чтобы ты знала, кто я. Что я – не он, – буднично поясняет тот, опускаясь на корточки рядом с кроватью. – Я думаю, ты и так догадалась. Но я почти всегда уступаю ему, когда дело не касается нашей безопасности. – Он вздыхает, и в его глазах – у Питера-монстра они скорее болотные, чем мятные, – проскальзывает странная печальная доброжелательность. – Я родился, чтобы защитить его. Рок рассказала тебе, мы слышали… про его родителей. Про тот самый день, когда появился я. Дети-эмпаты не умеют отключать дар, знаешь? Сейчас мы можем ощущать то, что хотим и когда хотим. Переключать восприятие на эмоции или физические ощущения, или всё сразу, или не чувствовать их вовсе. Разделять чувства с людьми или просто считывать. Но дети… дети сканируют всех и всё вокруг себя. И малыш Питер сидел в том шкафу и пытался не смотреть, но всё чувствовал. Как его маме выкалывали глаза – за то, что якобы смотрела на других мужчин. Как резали руки – за то, что трогала их. Как отсекали язык и губы – за то, что их целовала. И эта боль, боль нашей матери, была такой невыносимой, что он мог сойти с ума. И тогда появился я, другой Питер, и отодвинул малыша Питера в тёмный чулан нашего сознания, чтобы он больше не видел и не чувствовал этого. Чтобы смог забыть это, как страшный сон. Остался я, и для меня эта боль тоже была жуткой, но в какой-то момент я понял, что одновременно мне это… нравится. Животное удовольствие, удовлетворение зверя, который настиг добычу и теперь разрывает её на куски. Понимаешь?

Я мотаю головой в отчаянной попытке разбить ему нос, но он только смотрит на меня: так пристально, так пытливо, словно и правда очень хочет, чтобы я его поняла.

– Я мог оставить малыша Питера в чулане навсегда, – произносит Ликорис, – но я хотел, чтобы он жил. Так было безопаснее для нас обоих. Я уходил в чулан, а он оставался у всех на виду. Он ведь ничего не помнил об убийстве. Он остался тем же славным мальчуганом, которым был до того. Так он смог пройти все исследования, которые ему устроили копы и врачи, ведь я понимал: если они увидят меня, то запрут нас обоих в психушке до конца жизни. А так никто ничего не заподозрил, и малыша Питера просто отпустили, решив, что ему повезло и его память избавилась от всех плохих воспоминаний. Вместо этого врачи сосредоточились на нашем папаше: тот даже на суде упорствовал, что воздал жене по заслугам, что у него были доказательства её неверности. А все доказательства – фото, где наша мама танцует с коллегой на корпоративе. Отца признали невменяемым и упекли в психушку… Нет, не в палату с мягкими стенами и не в смирительной рубашке, потому что он вёл себя мирно. И хорошо – иначе было бы куда труднее его убить.

Его рука рассеянно скользит по моему тела в небрежной ласке, словно поглаживая кошку.

Прикосновения тех же рук, что ночью сводили меня с ума, теперь вызывают дрожь омерзения.

– Конечно, я убил его. Сразу, как научился сносно контролировать дар. Во время очередного посещения отправил малыша Питера в чулан и довёл до апофеоза всё самое страшное, что было в нашем папаше. Боль, отчаяние, чувство вины, дремавшее где-то на дне его душонки… разбудил в нём такое жгучее желание покончить с собой, что он бился бы лбом об стену, если б не нашёл способ получше. Он стянул где-то карандаш, сунул себе в нос и ударился головой об тумбочку. Вогнал карандаш себе в мозг. Позже я не раз проделывал подобный трюк… с Грегом Труэ в том числе. С ним было даже проще: он ведь так и не простил себе попытку изнасилования любимой падчерицы. Всё, что понадобилось, – небольшая ночная прогулка. Вылезти из окна номера так, чтобы Рок не увидела, дойти до его дома, а там немного раскачать чувство вины, пригрозить бритвой, заставить написать записку… Никто из вас даже не заметил моего отсутствия. Впрочем, смерть нашего папаши тоже не сочли подозрительной. – Он фыркает – негромко, с лёгкой снисходительностью. – Валентайн умер, но этого было недостаточно, потому что я всё равно чувствовал… жажду. Жаждал снова ощутить вкус чужих страданий. Мы, эмпаты, воспринимаем эмоции так же, как вкус или аромат… Например, чувства, в основе которых лежат естественные человеческие эмоции, куда лучше внушённых. Поэтому я не возражал, что Питер не использует дар на вас с Рок. Ему нравилось чувствовать её симпатию, твою любовь. Но для меня чужая боль, страдания… падение в бездну отчаяния с вершины блаженства, мучительная эмоциональная агония… это мой личный наркотик, который не сравнится ни с чем. – Он улыбается своим мыслям. – Сперва я убивал животных. Довольно долго. Я был очень осторожен, я выходил из чулана и брал контроль в свои руки лишь тогда, когда был уверен, что этого никто не заметит. Но в конечном счёте малыш Питер стал догадываться. Трудно не догадаться, когда то и дело несколько часов твоей жизни просто выпадают из памяти. Как будто засыпаешь наяву средь бела дня, просыпаешься вообще в другом месте и находишь шерсть и пятна чужой крови где-нибудь на штанине, а потом бабушка рассказывает тебе, что соседскую псину нашли на помойке выпотрошенной… Тогда я ещё был не настолько осторожен, как сейчас. Так что в итоге нам с малышом Питером пришлось встретиться. И договориться. – Наконец убрав руку с моей груди, Ликорис задумчиво подпирает ею подбородок. – Ясное дело, он сперва пришёл в ужас. Но, в конце концов, я всегда заботился о нём. О его безопасности. Я забрал его боль себе и стал тем, чем иначе бы стал он. Это благодаря мне он мог жить полной жизнью, испытывать чувства, быть счастливым, насколько может… А всё, что я требовал взамен, – чтобы никто не узнал обо мне. Да ещё подкармливать меня время от времени. Помогать утолить жажду. По-моему, вполне приемлемая цена.

Я слежу за его взглядом – и вдруг понимаю, что он наблюдает за слезами, скатывающимися на простыню из уголков моих глаз. Понимаю, что дрожу и плачу, – и закрываю глаза, пытаясь унять рвущиеся рыдания.

Я не дам этому ублюдку насладиться моими страданиями. Не дам.

По крайней мере, пока лезвие бритвы не коснётся моего тела.

– После окончания школы я подтолкнул малыша Питера пойти работать в хоспис. Боли зверей мне уже не хватало, и я думал, что в хосписе получу то, что мне нужно. Я довольно скоро понял, что ошибался – мне не нужна была просто чужая боль. Жажду могла утолить лишь та боль, что причиняю я. Это ужасное чувство, жажда… Ты готов сделать всё что угодно, лишь бы от неё избавиться. А она не уходит, и есть один-единственный способ, чтобы она ушла, оставила тебя… на несколько месяцев. И только во время охоты – и того, что происходит в её конце, – только тогда я чувствую себя по-настоящему живым.

Резко встав, он делает шаг к столу, а когда возвращается к постели, в руках его блестит расправленная бритва.

Я слежу за ней почти заворожённо.

– Когда умерла бабушка… нет-нет, сама умерла, тут я ни при чём… малыш Питер уехал в Динэ и пошёл работать продавцом в лавке камней. Он так хотел стать нормальным человеком, совершенно нормальным… Он убегал от меня, убегал день и ночь. Думал, что похоронил меня в чулане, в лабиринте собственного сознания… но потом в его лавку вошла Абигейл. – Ликорис вновь опускается на колени перед кроватью. – Малыш Питер просто ничего не мог с собой поделать. Она так походила на его мать, так нуждалась в помощи… И он правда хотел помочь ей. Не мог не хотеть. Помочь ей убежать, спрятаться, справиться с потрясением. Тогда он и сделал это открытие – что наш с ним дар плохо работает на полукровках. Что ваши эмоции отличаются. А я и сам сперва думал, что мне хватит просто пить её боль… Но она взяла и так глупо влюбилась! Её счастье на вкус было чудесно, но не шло ни в какое сравнение с её болью. Той болью, что я почувствовал при первой нашей встрече. И мне просто снесло крышу. Мне очень нужно было снова ощутить её боль. А ещё… мне нужно было повторить то убийство, что дало мне жизнь. Ритуализировать – так, кажется, назвал это малыш Питер. Он же не зря пошёл в психологи: надеялся, это поможет ему узнать, как справиться со мной. – Он касается бритвой ложбинки на моей груди. Пока что – тупой стороной. – Я снова вытеснил малыша Питера в чулан. И вышел на свет. И когда я делал с Абигейл всё то, что я делал, впервые с момента моего рождения я чувствовал, что живу. А после этого я впервые в жизни почувствовал, что моя жажда утихла. И отступил в чулан, и сидел там четыре месяца, и позволил малышу Питеру жить той нормальной жизнью, о которой он так мечтал… Пока жажда не выгнала меня на улицы Динэ – в поисках следующей девочки, похожей на Абигейл. Или на тебя.