— У многих эти принципы на языке, капитан, но многие ли носят их в сердцах своих. Мне это хорошо известно; за искреннее исповедание этих принципов я был посажен в темницу, приговорен бурбонским правительством к смертной казни. Я спасся бегством, вынужденный покинуть здесь самых дорогих мне существ. Они умерли, покуда я жил в изгнании. Во Франции же я должен был прятаться от вашей французской полиции. Не перемени я своего имени, мои лучшие друзья выдали бы меня и моя голова давно бы осталась под гильотиной. Видите эти трупы? Видите это разрушение, следы пожара? Ко всему этому ужасу привели не сами по себе принципы тысяча семьсот девяносто девятого года, а преступно неумелое их проведение в жизнь. Народ же судит не по словам, а по осязательным для него фактам. Если бы деяния проповедников соответствовали их словам, то, поверьте, и этот народ не подумал бы нам сопротивляться с оружием в руках. Для достижения такого результата надо было не на словах только, но и на деле доказать, что «свобода» — не значит вовсе «необузданная распущенность»; что «братство» значит любовь и уважение между всеми людьми, что «равенство» обусловливает уничтожение всяких кастовых и сословных привилегий.

Капитан не без изумления слушал эти речи. Комиссар вглядывался в лица встречавшихся ему местных жителей: нет ли кого из знакомых ему в юности. И никого не видел. Поднявшись в замок и войдя в комнаты, обыкновенно занимаемые герцогской семьей, он и там никого не нашел и спросил сопровождавших его офицеров:

— Разве совершенно никого из прислуги тут не осталось?

— Все разбежались, — отвечал капитан. — Некоторые убиты; остались раненые. Остальных мы надеемся переловить.

— Только позаботьтесь, пожалуйста, чтобы в случае поимки их не наказывали. Ведь они брались за оружие потому, что им приказывали.

— Это так, но тем не менее...

— Тем не менее, капитан, единственное средство для полного усмирения несчастной страны — это поступать справедливо и милосердно.

Сказав это, старик поклонился офицерам и, пригласив к себе только капитана, удалился во внутренние комнаты.

Оставшиеся французы, очевидно, не были довольны; они ворчливо обменивались мыслями.

— Как может правительство посылать сюда, хотя бы и гражданскими правителями, этаких старцев, да еще вдобавок местных уроженцев! — говорил один.

— Мало того, что местный уроженец, он прежний владелец этого замка, — объяснил другой.

— Непостижимо! Такая серьезная обязанность — и вдруг в руках феодала, аристократа, а следовательно и легитимиста. Что он легитимист, это видно из его слов.

— Аристократ, если хотите... да. Только он дружил и с Дантоном, даже с Маратом. Робеспьер ценил его. Он принадлежал к якобинскому клубу.

— Может быть. Только под старость он, кажется, опять обратился в свою старую веру. Как бы то ни было, приходится до известной степени исполнять его приказания.

— Ну, это как придется, — вставил почти дочерна загорелый старый грубый наполеоновский поручик, — это-то еще посмотрим. Попадется нам кто из беглецов, раскроим ему череп и скажем, что он не хотел сдаваться...

— Да еще с ранеными тут заставляет нянчиться, — бурчал другой француз. — Они сколько наших побили, а мы изволь от простуды их оберегать.

Тем временем комиссар, поборов потребность отдаться дорогим, хотя и горьким для его сердца воспоминаниям детства и юности, готовился к занятиям в кабинете.

Прежде всего он считал своим долгом успокоить жителей замка и окрестностей, приведенных в жестокое смятение и страх кровавыми событиями предыдущей ночи. Надо было написать прокламацию. Но чем, однако, мог он утешить этих несчастных людей, очутившихся между двумя огнями: с одной стороны, вторжение французов, с другой — яростная защита партизанских отрядов. И та и другая сторона была со своей точки зрения права; но и те и другие совершали свое дело, не стесняясь мирным населением. Оно пострадало больше всего. Как им будешь говорить о свободе, когда французы, вторгшиеся в страну во имя этой свободы, являлись — в настоящий по крайней мере момент — более жестокими и разорительными поработителями, чем господствовавшие не одну сотню лет феодалы и их агенты. Покуда простонародье испытывало еще вместо чувства свободы чувство нового порабощения; оно видело насилие, совершаемое во имя братства. Новая власть захватывала права, явно презирала вековые воззрения, убеждения и предубеждения, а главное — обычаи. Те же — хотя и в несколько иной форме — злоупотребления сильных: захват имущества, грабеж, неуважение к личности человека, посягание на честь женщин.

Между тем, вступая в страну, французы сулили мирным жителям полную безопасность. В их первых прокламациях — да и доселе в их разговорах — беспрестанно повторяются великие слова: братство, равенство, свобода!.. Да, слова. А на деле? Чем же можно успокоить жителей, глубоко встревоженных целым годом сыпавшихся на их головы бед, так осязаемо противоречивших словам и обещаниям...

С другой стороны — еще партизанские отряды. Партизаны тоже толковали народу, что дерутся за родину, за поддержание закона и законного государя! А между тем и они также никогда не считались ни с собственностью, ни с безопасностью мирно трудящегося населения; также беспощадно к нему относились.

С правдивым словом, со словом истины надо обратиться к запуганной трудящейся массе. А если сказать правду об обеих воюющих сторонах, то обе они представятся в своем настоящем, т. е. далеко не привлекательном, мало успокоительном свете.

Долго обдумывал Фома Фаньяно трудную задачу. Наконец, отложив перо в сторону и подвинув кресло, воскликнул вслух:

— Нет! Все не то!.. Этим только масла в огонь подольем.

Его помощник капитан писал бумаги за другим столом у окна. Услыхав восклицание комиссара, он спросил, что его затрудняет.

Комиссар объяснил и в заключение сказал, весь проникнутый печалью:

— Я знаю, что ложь всегда была свойством, присущим всякому правительству. Необходимость вынуждает каждое правительство прибегать к мистификациям. Об истине толкуют многие, но на деле истину устраняют, покуда не достигнут данной цели. Проповедники истины сегодня искренни, я допускаю. Но завтра они обратятся в мистификаторов. Обманутыми же являются Бог и народ, во всяком случае: и тогда, когда мистификаторы гласно обращаются к божественному праву, и тогда, когда они провозглашают права человека. Революции меняют одну за другой системы власти, но ложь все-таки не заменяется правдой. Торжествуют исключительные люди, но не идеи, как бы они возвышенны и справедливы ни были. А ведь в сущности идея — едина: она зовется Истиной... Правительство тоже едино, и повсюду имя ему — Ложь, какова бы ни была