– Стегаю, – выпаливает она. – Стегальщица я.

– Ну, бывает. Но ты же стегаешь только тех, кто хочет?

– СТЕГАЮ ОДЕЯЛА! – орет она. – Я, блин, СТЕГАЮ ЛОСКУТНЫЕ ОДЕЯЛА! И если пойду в полицию, а потом вся эта мерзкая история всплывет, и будет жуткий скандал, и я еще более одинокой стану, чем сейчас!

– Ты знаешь, кто убил девушку?

– Нет.

– Ну вот, уже что-то.

Она все еще плачет.

– Я лгунья! – выкладывает она.

– То есть знаешь, кто убил?

Она мотает головой.

– Я патологическая лгунья. Лгу всегда и обо всем. Вот почему я хожу в ту группу в церкви – группа для лжецов, и даже там я лгу. Про одеяла – это я так, соврала. Если я расскажу полиции, там подумают, что я вру и для того и пришла. Вот почему тогда мне так важно было тебе сказать про ту слойку, что я купила тебе в подарок и сама съела.

– Успокойся немножко.

– Зачем вообще полиции говорить? – спрашивает она.

– Зацепка, след. Может, девушку ограбили, может, убийца что-то свое бросил в тот же мусорный бак, может, на этом самом удостоверении отпечатки пальцев, а может, полиция на тебя выйдет и скажет, что ты это сделала.

– А что, если мне сжечь удостоверение?

– Уничтожение улик, – говорю я. – А что, если просто пойти в полицию и сказать: «Здравствуйте, вот нашла это в мусорном баке и поняла, что это той девушки в мусорном мешке».

– Просто поразительно, – говорит она, – чего только не найдешь в мусоре.

– Что тебя вообще заставило туда заглянуть?

– Не знаю. Зацепилась глазом за что-то. У одного моего бывшего бойфренда хобби было – по помойкам рыться.

– Зачем понадобилось присваивать чужой документ?

– А тебе никогда не хотелось оказаться кем-то другим?

Я лишь пожимаю плечами – не моя идея.

– Я работала, было хорошее место, жила в Бруклине, мне это все нравилось. Встречалась с одним человеком, – он был никакой, просто живое дыхание, – у нас была кошка. А потом мать упала, отец за ней ухаживать не мог, пришлось мне вернуться домой, и это было как в трясину провалиться. Пришлось оставить работу, мой бойфренд родственников никак не любил. Давай будем реалистами, говорила я ему, не будем пороть горячку, я же скоро вернусь. Он мне не поверил. Кошку оставил себе и запретил мне с ней видеться и разговаривать – говорит, я плохая мать.

– Друзья, подруги?

– Моему бойфренду они не нравились, так что у меня никого из них уже не осталось. Я потеряла медстраховку и перестала принимать свои лекарства, начала принимать мамины, примерно те же, но не совсем те.

– У меня много всяких лекарств, – предлагаю я, а сам думаю: неужто сейчас все сидят на препаратах?

Она молчит.

– Но это еще не вся картина. Ты ухаживаешь за родителями и притворяешься, что ты кто-то другой? Так, Аманда? – Я повторяю имя еще раз: – Аманда. Тебя всегда так звали?

– Ты ко мне цепляешься? Вот такое чувство, что цепляешься, да?

– Я просто пытаюсь понять. Когда ты ухаживаешь за родителями, тогда ты – это ты, или вот эта предполагаемая личность?

– Когда я ухаживаю за родителями, я живу в комнате, в которой выросла, с теми же книжками и игрушками на полке, и такое чувство, будто я еще в школе учусь, будто я пришла из школы домой и они, как всегда, на диване сидят. Только теперь у папы штаны бывают мокрые.

– Они знают, какой сейчас год?

– Иногда знают, а иногда это много раз за день меняется. «Тебе уроки заданы?» – спрашивает мама. «Очень мало, – отвечаю я. – Может, придется ехать в библиотеку – мама одной девочки меня отвезет». Когда я вожу их к врачу, она спрашивает: «Как ты водить научилась и как ты ногами до педалей достаешь?»

– И что ты отвечаешь?

– «Я для своего возраста высокая». – Она замолкает на секунду. – Вот такая у меня теперь жизнь.

– А потом?

– Уеду и не вернусь.

Она это сказала – и я пугаюсь. Я ее на самом деле не знаю, но уже чувствую, будто меня бросили. Мечутся мысли: «А как же я? Возьми меня с собой. Поедем в Европу, поедем вокруг света».

Она замечает у меня в лице перемену.

– Да ладно, не надо, – говорит она. – Ну что ты, в самом деле? Ты живешь в доме брата, ходишь в его штанах, а я живу с родителями. Ты считаешь, это можно назвать отношениями?

– Мы должны найти того, кто сунул девушку в мусорный мешок. Мне станет гораздо лучше, если эта загадка разрешится.

Она собирается уходить.

– Слишком много телевизор смотришь.

Утром телефон приглашает меня снова. Я быстро отвечаю, думая, что это может быть она.

– Это Гарольд? – звучит женский голос.

– Да.

– Доброе утро, Гарольд. Это говорит Лорен Спектор, ответственная за празднества в синагоге.

– Я не знал, что там есть ответственный за празднества.

– Новая должность, – отвечает она. – До того я работала в городской опере по сбору пожертвований. – Еще пауза, будто она сверяется со шпаргалкой. – Мы составляем календарь мероприятий, и я вижу, что у нас Натаниэл записан на бар-мицву на третье июля. – Пауза. – Вот я думаю: как у нас с этим дела обстоят?

– Хороший вопрос.

– Натаниэл знает иврит? Изучал его? Здесь никто ни в зуб…

– На самом деле, – перебиваю я, – я пытался договориться о встрече с раввином какое-то время назад, но его помощница потребовала пожертвование не менее пятисот долларов, что я счел формой отказа.

Долгая пауза.

– По этому вопросу приняты меры.

– Эта китаянка больше не работает?

– Она вернулась в школу, – сообщает Лорен Спектор.

– Ну и хорошо, – отвечаю я. – Надеюсь, она найдет там то, что ей подходит.

– Она учится в ешиве.

Проплывает момент молчаливого раздумья.

– Есть два способа, как это организовать, – говорит Лорен. – Я вам могу дать ссылку на планировщиков торжества и на наших предпочтительных организаторов фуршета, цветов, персональных ермолок, или же можем подумать о том, чтобы отложить, – слово «отменить» я очень не люблю.

Что-то в ее тоне мне говорит, что синагога предпочла бы не проводить бар-мицву третьего июля.

– Синагоге и общине небезразличен их имидж. Ваш брат, его жена, этот строитель пирамид, – в общем, планка оказалась заниженной чуть больше, чем для основной части нашей общины приемлемо.

Я набираю воздуху и начинаю снова:

– Скажите, Лорен Спектор, существует ли еще такое мероприятие, как ленч женской общины?