– Тут вам полузаказ, – говорю я с плохо изображаемым китайским акцентом, передавая ей пакет.

Заглядывая в дом ей через плечо, я вижу только линялый узорчатый ковер, вешалку для пальто и шляп, массивные деревянные перила и лестницу, застеленную ковровой дорожкой. Догадываюсь, что слева – гостиная, справа – салон или столовая, а прямо под лестницей – ванная с сидячей ванной, а потом, у задней стены дома – кухня, и, быть может, с уголком для завтрака.

– Ты принес недоеденную китайскую еду?

– Здесь ее полно. Жареный рис и свинина мушу.

Она возвращает мне пакет, и тут к ней сзади подходит ее мать: тощая, но из эластичных штанов баскетбольным мячом торчит живот. Когда-то высокая, сейчас она существенно съежилась; пушистые белые волосы аккуратно уложены буклями вокруг головы, как на портретах Вашингтона.

– Мы регулярно жертвуем в Фонд почек, – говорит мать. – Мой муж не одобряет сбора от двери к двери, но у меня есть свои деньги, на булавки. – Вы берете наличными?

Она щелкает застежкой кошелечка и вытаскивает пять долларов, которые хочет отдать мне.

– Мама, он еду разносит, – говорит Аманда, отталкивая руку матери. – И ошибся адресом. Удачи вам в следующий раз, – говорит она и захлопывает дверь у меня перед носом.

Я от скуки делаю вторую попытку. По-моему, это весело и заодно демонстрирует мою целеустремленность: мне нужно что-то большее, какое-то более определенное заключение. Подъезжаю к «семь-одиннадцать» за галлоном молока и апельсиновым соком и снова паркуюсь у тротуара возле ее дома. Перейдя влажный газон пешком, вспрыгиваю на крыльцо и звоню два раза. Динь-дон, динь-дон.

Открывает ее мать.

– А я вас помню, – говорит она, и я вдруг нервничаю, что меня раскрыли – несмотря на переодевание. – Вы сюда приходили несколько лет назад, и молоко было в бутылке.

– Это был не я.

– Значит, ваш отец, может быть. – Она шаловлива, весела и совершенно очаровательна. Берет у меня молоко неожиданно сильными руками. – Запишите мне на следующую неделю полгаллона и пончики с сахарной пудрой, если у вас есть. – Она смотрит мне за спину. – Крокусы подрастают, – говорит она, и я вижу, обернувшись, что немало их передавил на дороге. – И нарциссы скоро зацветут.

– Этот человек нам родственник? – слышен вопрос отца.

– Тебе – нет, – отвечает мать, закрывая дверь.

Днем мне звонит Аманда:

– Ладно, мистер Проныра, хочешь прийти на ужин?

– Похоже, я твоим родителям понравился.

– Они тебя объединили с одним молочником, которому нужна пересадка сердца. Мать говорит, что дала тебе пятьдесят баксов.

– Пять там было.

– Не удивляюсь. Отцу она похвасталась, что дала пятьдесят. «Это любому, кто постучит в дверь, ты будешь давать по пятьдесят баксов?» – «Только симпатичным мальчикам», – ответила она.

– Когда ужин?

– Приходи в половине шестого.

– Могу я что-нибудь принести?

– Наркоту? – предлагает она.

– Какого типа?

– На твой выбор.

Я беру бутылку одного из лучших вин Джорджа.

– Вы, детки, пейте свой виноградный сок, а я свое обычное, если не возражаете, – говорит ее отец, смешивая себе коктейль и бурча, что скоро придется уволить уборщицу, потому что она прикладывается к бутылкам и водой доливает, чтобы грех прикрыть.

Убранство повсюду чопорное: набивной ситец, собачки-стаффордширы на каминной полке, часы, которые звонят каждые пятнадцать минут. Я даже не представлял себе, если честно, что люди так живут: очень не еврейский, очень компанейский человек, этим гордящийся, кресло с оттоманкой, софа, все до невозможности неофициальное, и вязаные салфеточки под лампами. Аманда приносит тарелку с закусками – трисквиты с каплями сырного соуса и нарезанные зеленые оливки с красным перцем в серединке.

На столе фарфор, хрусталь и серебро, и каждому подана маленькая чашка супа.

– Грибной крем-суп, – объявляет Аманда.

Я приступаю к супу, а потом замечаю, что больше никто его не ест. Мать опустила в суп ложку, а отец интересуется только выпивкой и оставшимися трисквитами. Сначала я решаю, что дело в молитве – они ждут, чтобы кто-нибудь произнес застольную молитву, – а потом понимаю, что просто это так.

Аманда смотрит на меня, я начинаю вставать – помочь ей убрать со стола, но она отрицательно качает головой. Убирает со стола, возвращается с мелкими тарелками – сперва подает их отцу и мне, потом матери и себе. По четыре рыбные палочки – для отца и для меня, по две – для Аманды и ее матери. Шесть жареных картофелин для мужчин, четыре для женщин. Каждому по три стебля спаржи и по половинке отварного помидора.

– Ой, как много, – говорит мать. – Мне никогда все это не съесть.

– Сколько сможешь, – отвечает отец.

– Рыба вкусная, – говорит мать.

– От миссис Пол, – одними губами сообщает мне Аманда, откусывая от рыбной палочки. Потом она рассказывает, что семейные меню составлены из того, чем ее кормили в кафетерии младших классов – рыбные палочки, спагетти и котлеты, томатный суп и горячие бутерброды с сыром, коричное печенье. – Почему-то мама сохранила копии всех меню и называет их своей кулинарной книгой.

– Что на десерт? – спрашивает мать, когда рыба подана.

– Пирог с ягодами и взбитыми сливками, – отвечает Аманда.

При слове «ягоды» отец начинает вспоминать, как ели ягоды со сливками в Уимблдоне.

– В те времена в теннис еще ракетками играли.

Я так понимаю, он имеет в виду деревянные ракетки.

– Давайте немножко расскажу вам о том, чем я занимаюсь, – говорит отец, наклоняясь вперед, к столу. – Я – тот самый, кто решает, чего стоит ваша жизнь, если вы умрете прямо сейчас. Я оцениваю, кто вы сейчас, кем можете стать и в чем рассчитывают на вас ваши родственники, – ответственность очень большая. Каждый думает, что он куда более особенный, чем есть на самом деле. Иногда я выбираю кого-нибудь и думаю: во сколько бы мы оценили эту жизнь?

– Чью, например?

– Уильяма Ф. Бакли[8].

– Он уже умер, – говорит Аманда.

– Когда это?

– Два-три года назад.

– Ой, как жалко. Ценный был человек. Ну, тогда мать Тереза.

– Тоже умерла, – сообщает Аманда.

– Сколько бы вы за нее заплатили? – спрашиваю я.

– Ничего. У нее ни родных, ни обязательств, дохода не было – она ничего не стоит. Правда, интересно? – спрашивает он воодушевленно. – Есть у нас кетчуп или какой-нибудь составной соус? Люблю, когда поострее.