«Чрезмерное богатство убивает, тем более того, кто не смог его завоевать. Многоцветье радужных оболочек: карие, серо-голубые, светло-зеленые, цвета черной смородины, садового вьюнка и бутылочного стекла; сумятица акцентов, смешение приветствий, различные диалекты арабского языка навязали западному миру энергию, что таилась под толщей песка. Популяция, олицетворяющая торжество овуляции, несчастье жить в крайней нужде, отороченной золотом, подъем арабизма, превратившегося в арабоманию, вплоть до панарабизма, где вместо оружия – оглушительные трубы, заставляющие позабыть о самих палестинцах, особенно о палестинцах, разве что они предстанут некой туманностью, облачком славы или золота, парящим надо всем арабским миром, над нефтью, над эмирами, которых проклинают и которых оправдывают. А если бы слава, то есть, смерть палестинцев витала бы над ними туманностью, предположим, меди, думаешь, эмиры дали бы им хоть копейку?»

Это я в апреле 1984 передаю слова Рашида, сидящего на деревянном стуле возле двери отеля «Салахеддин» в Аммане.

Чрезмерное богатство убивает, тем более того, кто не смог его завоевать, в этой фразе высмеивают эмиров, единственных завоевателей нефти.

А еще здесь имеются в виду нищие арабы, у которых истощается мозговое вещество, когда они думают об этом богатстве, ставшем причиной их несчастья.

Имея некоторое представление о том, что происходит в бедной Мавритании, я захотел узнать у палестинцев, есть ли здесь проституция, возможно, скрытая, но в лагерях беженцев что-то есть наверняка. Ответы оказались одинаковыми, хотя никто ни с кем не договаривался. Они меня удивили.

– Нет. В лагерях Иордании точно нет. В Ливане до всей этой резни, возможно, что-то и было. Не думаю, что в Бейруте имелась хоть какая-нибудь организованная сеть. Сразу бы раскрыли. Отдельные случаи вне лагерей – возможно.

– Странно.

– Нет. Палестинки не славятся своей красотой. Палестинцы – да.

Возможно, это последнее наблюдение было адресовано именно мне?

– Хотя во Франции была эпоха белого террора, нельзя сказать, что само слово «террор» в вашем французском языке какое-то особенно страшное. Джек Потрошитель в Лондоне, банда Бонно в Париже сеяли ужас, но слово «террорист» скалит свои железные зубы, демонстрирует челюсть и красную глотку монстра. У шиитов, если верить утренним газетам, как раз и имеется эта чудовищная челюсть, которую Израиль хочет сокрушить своим ядовитым хвостом, я имею в виду хвост его армии, спасшейся из Ливана. Израиль борется не с противником, не с врагом, а с террористом, ведь терроризм равнодушно сеет смерть, и его нужно уничтожать повсюду, где бы с ним ни встретился. Израиль носит войну в своем сердце, даже на уровне словаря, аннексировав – еще до Голанских высот – слово холокост и слово геноцид, начало и конец известной нам главы. Вторжение в Ливан не превратило Израиль в захватчика и грабителя, разрушения и бойня в Бейруте не превратили Америку в вооруженного террориста, сбрасывающего днем и ночью в течение трех месяцев многотонные бомбы на столицу с двумя миллионами жителей, нет, это всего лишь разгневанный хозяин жестоко наказал строптивого соседа. В этом смысле слова – ужасная вещь, а Израиль, как никто, умеет манипулировать знаками. Приговор не обязательно предшествует казни, но когда казнь свершается раньше приговора, получается, что она оправдана, ведь приговор все равно будет. Убивая одного шиита и одного палестинца, Израиль уверен, что избавил мир от двух террористов.

Раздосадованные заносчивостью – так они это называли – палестинцев, навлекших на них ответный удар Израиля, южно-ливанские шииты встретили израильских танкистов дождем ароматного белого риса, драже, розовых лепестков, цветов жасмина; сегодня, 24 февраля 1985 года, именно шииты, придя на смену ослабевшим, изнуренным палестинцам, гонят израильских солдат до самой границы.

Возможно, вы помните сирийца Абу Гамаля, правоверного мусульманина, который обнял меня в палатке в Аджлуне, но отказался произносить: «Я тебя уважаю, потому что ты не веришь в Бога», сегодня я понимаю, что он был прав. Это была тактическая хитрость, не воспринимаемая, разумеется, как военная хитрость, это было важнее любой правоты, любых доводов рассудка, основание соотносить себя с исламом, и не для того, чтобы отыскать союзника в древней вере, а для того, чтобы отыскать его в верности верховному Закону земли, которая на протяжении стольких веков вынашивала и обдумывала Закон. Отправиться так далеко вглубь веков было равносильному погружению в самого себя на безумную глубину, до самой смерти, чтобы отыскать силы сражаться.

Затем… Но зачем думать про какое-то затем? Надо было бороться.

Перед моими глазами возникает множество образов, не знаю, почему я выбрал именно тот, что опишу сейчас в последний раз: оконное стекло застилает пар, поднявшийся от бака для кипячения белья, но постепенно этот осевший пар рассеивается, и стекло оказывается прозрачным, ясно виден пейзаж, а комната простирается, возможно, до бесконечности. Другой образ: рука, держащая губку, опускается и поднимается, стирая с черной доски начертанное мелом. Вот на этом я и остановлюсь. Прощания фидаинов – тех, кто уходят прямо сейчас, с теми, кто уйдут позднее – похожи на эти движения; сначала они обнимаются. Те, кто остаются, неподвижно стоят на тропинке, фидаины, избранные, чтобы отправиться за Иордан, уходят, оборачиваясь и улыбаясь, те и другие машут рукой перед своим лицом – вверх вниз, справа налево – жест прощания, то есть стирания. Как надпись мелом на доске, как пар на стекле, лица тех и других стираются и рассеиваются, а пейзаж, очищенный от слез, становится ясным и прозрачным. Принесенные в жертву фидаины оказались самыми решительными. Устав делать этот детский жест рукой «бай-бай», они решительно повернулись спиной к своим товарищам.

Не думаю, чтобы Абу Жамаль чего-то опасался, это было некое предвидение, я почувствовал это по его нерешительности, когда ему нужно было мне ответить да или нет, и все-таки нет: он одержит победу, если не отречется от своей веры, напротив, он должен искать ее, погрузившись как можно глубже в самого себя и в века, сформировавшие эту веру. Восхитительная уловка, подсказанная самим Богом.

Затмение – какое богатое слово. Лена, затмившее солнце, делает его еще более заметным, но и любое событие, человек или образ, заслоненные другими событиями, людьми, образами или другими вещами, появляются вновь словно возрожденными, исчезновение, пусть самое краткое, сделало свою работу: очистило и отшлифовало. Вьетнам затмил Японию, которая прежде затмила Европу, Америку, всё. Нельзя затмевать что попало. Колдовские чары глагола «затмевать» позволяют разглядеть старинную китайскую, индийскую, арабскую, иранскую, японскую картинку: дракон, пожирающий солнце, то самое, которое затмевает луна. И так далее, вплоть до выражения «затмить себя самого», то есть, исчезнуть, пропасть, сойти на нет, и есть здесь некий двойной смысл: просто исчезнуть самому или меня затмит чужое сияние, заслонит чужая тень. Никакая идея фикс не сможет зафиксировать смысл этого глагола, который беспрерывно изнашивается. Начнем с Востока, мы увидим беспорядки и волнения молодежи, которую затмевают те, кто идут следом, которые затмевают себя в какой-то момент Истории, чтобы появиться вновь иными и новыми. В 1966 антивоенная организация Дзэнгакурен в Японии, хунвейбины в Китае, студенческие волнения в Беркли, Черные Пантеры, май 1968 в Париже, палестинцы; эти опоясавшие землю живые кольца были антитезой прочим кругосветным путешествиям, позволим себе еще сравнение: это были сдвиги земной коры. Возможно, образ пожирающего солнце дракона – это отражение закона, управляющего звездами и гравитацией. Едва успеваешь подумать, что тюрьма полая, она испещрена ячейками и сотами, и в каждой из них человек живет согласно времени и ритму, не согласованному со временем и ритмом небесных тел. В центре каждой ячейки – песня, состоящая из одной ноты или вообще без звука. Тюрьмы полые. Лукавое, чуть боязливое слово «затмение» позволяет любому предмету стать звездой, затмевающей другую звезду.