Пусть тюрьма была прочной, гранитные блоки скреплены самым твердым цементом, а еще железными штырями, но неожиданные трещины, образовавшиеся из-за дождевой воды, какого-нибудь семечка, единственного солнечного луча – и вот уже стебелек травы раздробил гранитные блоки, добро свершилось, я хочу сказать, тюрьма разрушена.

ПАЛЕСТИНА ПОБЕДИТ далеко от Израиль будет жить, так же далеко, как нож для подрезания зеленой изгороди далек от зеленой почки, и неожиданное везение меня пугает так же, как и военное поражение.

Франция, где в возрасте шести-восьми лет я чувствовал себя чужаком, хотя Дирекция государственных больничных учреждений делала все, что положено делать для раковых больных в больницах всего мира, Франция жила вокруг меня. И даже когда я находился далеко, ей все равно казалось, что она удерживает меня в себе. Она вращалась вокруг меня, как ее империя, окрашенная розовым на плоскости планисферы, вращалась вокруг земного шара, и звалась она заморской империей, а я мог бы совершить кругосветное путешествие без паспорта и в деревянных сабо. Горделивая и надменная империя, изо всех прочих империй интересующаяся разве что Индией, Франция почти беспрепятственно, без кровопролития – здесь просится это последнее выражение, оставшееся со времен феодальных войн – захвачена несколькими батальонами красивых белокурых воинов. Возможно, всего этого было чересчур: красоты, «белокурости», юности, и Франция просто легла. Ничком. Я был там. И она, охваченная ужасом, стала спасаться бегством прямо на моих глазах, они видели это: множество спин, бегущих спин, и сразу несколько солнц – июньское солнце, южное солнце, немецкая звезда. И все это воинство спин и солнц бежало как вы думаете, куда? В сторону солнца. В этом разоренном храме поселились мхи и лишайники, иногда доброта, иногда еще более странные вещи, эдакая счастливая мешанина всего со всем, без социальных различий. Я был от всего этого далеко. Охваченный гордыней, унаследованной от бывших властелинов мира, я смотрел на эти метаморфозы с ликованием и в то же время с затаенной грустью: ведь сам был далеко. Подобные сцены уже случались: дама с украшениями на пальцах, запястьях, шее, в ушах заботилась о своих несчастных непослушных детях; в том же вагоне второго класса некий господин с несколькими орденами на груди, в широкополой шляпе почтительно ухаживал за бедным, изможденным, раненым и грязным стариком; молодая женщина с ногтями, выкрашенными зеленым лаком, помогала нищенке тащить четыре картонных чемодана, и надо был видеть, как аккуратно и неумело она, узелок за узелком распутывала тесемки, чтобы вынуть из чемодана заштопанные серые носки. Но как этот слабый народ заботится о своем языке, где: бербер равно варвар, курильщик гашиша убийца, андалузец вандал, апач бандит-апаш, англичанин, марокканец, негодяй, лягушатник, макаронник, бош, фриц, брат, черномазый, бико. Потому что гордые своими колониями гордые французы сделались своими собственными рабочими-иммигрантами. Отсюда и эта монотонная серость, и лишь изредка – грация. Мох, лишайник, трава, какие-то кусты шиповника, способные приподнять красные гранитные плиты – таким был образ палестинского народа, прорастающего изо всех щелей и расселин… Если мне придется объяснять, почему я ушел к фидаинам, у меня останется этот последний довод: в шутку. Мне во многом помог случай. Думаю, для всех я уже умер. И медленно, словно постепенно теряя силы, я окончательно умер, чтобы это выглядело красиво.

Инкубационный период некоторых вирусных заболеваний длится так долго, что невозможно с точностью установить время, когда болезнь не то, что началась, а когда произошло заражение, тот самый момент небольшого смещения, исторического или какого-нибудь другого; как начала революций, источник семейного капитала, зарождение династии затерялись в изгибах тропинок, так и я не могу определить, когда началась эта книга. После Шатилы? Первое ноября 1954 годы было необходимо, что в 1962 Франция поняла, что ей надо бы капитулировать в маленьком курортном городе с целебными источниками. С 1920 по 1964 годы в газетах (создание ФАТХа) о палестинцах почти ничего не писали, потому что Европа и Америка страшились узнать, что Палестина уже сражалась.

Слово «экзотика» может указать мне путь, не обязательно правильный, это удивление сродни тому, какое испытываешь, когда вдруг пересечешь линию горизонта, которая все время отодвигается. За нею – впрочем, никогда нет ничего «за нею», кроме постоянно изменяющейся линии горизонта – лежит чужбина. И эти линии, которые я пересекал снова и снова, вероятно, потому, что был привычен ко всякого рода странствиям, застилали мне само путешествие; мне кажется, когда я писал эту книгу, то видел Францию и вообще Запад словно сквозь туман. Они казались мне далекими, какими-то в высшей степени экзотичными, я отправлялся во Францию, как какой-нибудь Француз едет в Бирму. Книга начала писаться в октябре 1983. И я сделался во Франции чужаком.

Со 12 июня по 8 сентября 1982 израильская авиация бомбила Бейрут, а руины, оставшиеся после налетов, фалангисты превратили в пыль. Город в пыли – это редкое зрелище: я видел Кельн, Гамбург, Берлин и Бейрут. Что же должно было остаться от Сабры, Шатилы, Бурдж-аль-Бараджне? Трупы так загромождали главную улицу Шатилы, что я передвигался, словно играя с мертвецами в чехарду. Эдакий бег с препятствиями. Запах разложения был таким сильным, что казался видимым и непреодолимым, как стена. В сентябре 1984 я не узнал ничего. Эта главная улица была у́же, чем раньше. По мостовой машины двигались медленно и с большим трудом. Слушая шум клаксонов, моторов, крики, я вспоминал ту кладбищенскую тишину, мертвую тишину, и я совершил богохульство: я стал сожалеть о той тишине. Вокруг тележек с овощами и фруктами толпились раздраженные женщины. Это были палестинки, пестрые и разноцветные, как плоды на этих самых лотках.

«Воздухом Израиля невозможно дышать», – написал когда-то раввин Кахане, обвиняя израильских арабов в том, что те отравили воздух Еврейского государства. Спешность жить, расти, пользоваться всем, что можно, чтобы этот мир тебя уничтожил после того, как ты поглотил его, – вот, что я чувствовал через два года после бойни на главной улице Шатилы.

По пути из аэропорта тот, кто не знает Аммана, находит Иорданию очень привлекательной, особенно вечером; пусть каждый читатель проявит собственное воображение и представит себе цвета и краски, что так нравятся туристическим агентствам. В каменистых ущельях внезапно появлялись водные источники, часто отделанные деревом, а по заржавленным каркасам старых артезианских колодцев ползли вверх гигантские лианы. Через четырнадцать лет после первого моего пребывания здесь я уже не узнавал ничего, но сразу же понял, что притягательность этих холмов, далеких и сумрачных гор, долин, садов, домиков объясняется разноцветной дымкой, застилающей жестокую, кровавую картину палестинских лагерей.

Тем, кому хорошо известны мужество и тактическая изобретательность фидаинов, хорошо бы расспросить специалистов, известных маршалов, полководцев и военачальников: Байяра, Крильона, Тюренна, Наполеона, Фоша, Лиоте (последний также популярен среди театральных деятелей).

Что же касается меня, я видел достаточно примеров их храбрости и мужества, но – и это было моим восхищением и разочарованием одновременно – они не боялись убивать и быть убитыми, творить зло, делая его добром, и принимать зло на себя. Они изобретали всякого рода военные хитрости, но мне показалось, что убивать они будут целую вечность, которая завершится не раньше, чем они победят. А если бы они победили, то безо всякого торжества, но и без угодливости предложили бы территории израильтянам, но они не могли согласиться, чтобы их прогнали оттуда навсегда. И то, что они делали, они делали во имя морали, записанной в кодексе завоевателей.