— А почему ты так о них печёшься? — привычно перешёл на «ты» великий князь и тотчас услыхал ответ: — Я с ними удивительно схожусь.

— В чём именно?

— В плане ведения войны, — отозвался Игнатьев. — Во-первых, будучи в центре событий, я располагал всеми сведениями о ходе наших действий на различных участках фронта, а во-вторых, — добавил он с нажимом, — у меня было немало времени для наблюдений, раздумий и определённых выводов относительно ведения этой кампании.

— Ну, что ж, — с лёгкой обидой в голосе проговорил Николай Николаевич, — ты в самом деле перестал быть дипломатом.

«Дипломат я или нет, покажет время, — мысленно откликнулся Игнатьев, казня себя за раздражительность, а вот то, что вы, ваше высочество, решительны, но малосведущи в военном деле, это факт. Вторая Плевна это показала».

Главный штаб, который должен по идее быть своеобразной кузницей блистательных побед Дунайской армии, каким-то странным образом стал походить на цех по производству мыльных пузырей и утешительных реляций. А его канцелярия, и того хуже, приобрела черты сонного царства. По два-три часа уходило на поиски списка частей, стоявших биваком поблизости. Легче было сбегать в их штабы и получить необходимые бумаги.

Николай Павлович прилёг в своей палатке, смежил веки, в надежде немного вздремнуть, но где там! Шум во дворе стоял неописуемый: прислуга, кучера, болгарская семья под боком; дети плачут, боятся чужого народа, а в трёх саженях от палатки — пристанище фельдъегерей. Они спят вповалку под навесом. Болгары хозяйничают, прислуга бранится, конюхи и кучера о чём-то спорят. Все постоянно что-то выясняют.

— Ты мой фартук поясной не видел? Куды я его подевал?

— Где подевал, там и ищи.

— Вот козья морда! Знает, но не скажет.

А за сараем, у живой изгороди, окружающей двор, фыркают, ржут и справляют нужду кони — хозяйские, придворные, ямщицкие.

Картина!

Само селение полуразрушено, воды мало, и она гораздо хуже той, что была в Беле. Но воздух чище, здоровее.

Вечером, когда ударили зорю, Игнатьев вышел из палатки, чтобы перейти в сарай. Ночь была светлая, лунная. Вдруг на биваке гвардейского отряда, который охранял царя, полилась музыка Преображенского полка «Коль славен наш Господь в Сионе». Николай Павлович снял с головы фуражку, перекрестился и мысленно перенёсся на крыльцо круподерницкого дома во время тихого украинского вечера! Ему слышались родные голоса детей, пел Леонид и, как будто сам он подпевал ему. Увиделась жена, его ненаглядная Катя, с которой они жили душа в душу и которая ошеломляла его в письмах ласковыми тёплыми словами. «Дай-то Бог, чтоб это длилось вечно, и наш союз был неразрывен», — запрокинул он лицо к высоким звёздам. Сколько бы Игнатьев так стоял, трудно сказать, но кавалерийская труба, солдатское пение молитв и руготня ямщиков напомнила ему действительность, которая заявляла о себе там, где она была совсем некстати. Николай Павлович с досадою махнул рукой и, пригнувшись, вошёл в свой сарай — тёмный, плетнёвый закут, освещённый фонарным огарком.

На следующий день Игнатьев встретил главнокомандующего со всею его свитой. Болгарин Христо, сменивший красный казакин на фиолетовый кафтан с пришпиленным к нему Георгиевским крестом, соскочил на всём ходу с лошади и при всех поцеловал руку Николаю Павловичу. Пороховые крапинки давно и прочно въелись в кожу его смуглого лица.

— Вашего имени никто у меня не отнимет! — воскликнул он с сердечным жаром, а великий князь, деланно хмурясь, сообщил Игнатьеву, что молодого Скобелева послали помощником к Зотову под Плевно, а 4-й кавалерийской дивизии поручено взять одно из укреплений на Софийском шоссе.

— Давно пора! — сказал Николай Павлович и обратил внимание главнокомандующего на плохое снабжение войск провиантом и боеприпасами. — К моему ужасу войска уже теперь остаются без хлеба, доедают сухари, а кавалеристы промышляют тем, что скашивают жито на корню и кормят лошадей. Всякий берёт, что найдёт, где попало, но так продолжаться не может. Мы истощим край, а впереди зима.

Великий князь развёл руками.

— Нет деятельного офицера, который умел бы распорядиться этой существенной частью, но Поляков обещает, что скоро построит дорогу и поведёт рельсовый путь до Балкан.

— Обещанного три года ждут! — резко заметил Игнатьев и, заявив, что мы и так в цейтноте, предложил поставить начальником тыла армии генерал-адъютанта Дрентельна. — Он генерал боевой и быстро наведёт порядок!

— Хорошо! — сказал главнокомандующий. — Ему сегодня же отправят моё предложение. — Николай Николаевич хотел было отъехать, но, тронув повод коня, передумал. — Я вот сейчас объезжал перевязочные пункты, побывал в госпиталях, где сложены раненные под Плевно, так вот, на моё приветствие все они единодушно отвечали, что взяли бы Осман-пашу, задали бы турке перцу, кабы начальство не выдало».

— Вот-вот! — отозвался Николай Павлович, репьём вцепившись в оконцовку фразы. — Кабы начальство не выдало! Бригадный генерал Горшков, пробравшись со своим отрядом в Плевно, всю ночь провёл на барабане и, окружённый солдатами разных полков, шесть раз отвечал отказом на приказание Шаховского отступить: «Пусть пришлёт письменное приказание, ибо в диспозиции сказано, что отступления не будет. Если мы продержимся ночь, турки сдадутся». И прав был Горшков, и Скобелев был того же мнения. И всякий человек, знающий турок, с ними согласится.

Великий князь посмотрел на Левицкого.

— Почему я об этом не знаю?

Тот смутился.

— Всего не расскажешь.

Пухлощёкий профессор Академии Генерального штаба, «учёная штафирка», как его называли в войсках, трудолюбивый, педантичный, но и ужасно рассеянный, угодливый перед начальством, Казимир Васильевич Левицкий всеми качествами натуры не соответствовал той роли, которую ему определил главнокомандующий, человек решительный, но малосведущий в военном деле. Левицкий вечно колебался, суетился и неразумно суетил других. Плохой аналитик, он не оправдывал надежд, как разработчик операций.

Николай Павлович мысленно обозвал Левицкого «канцеляристом» и рассказал главнокомандующему ещё один героический случай.

— Пленили турки казака донского в Плевно. Допрашивал его паша, хорошо говоривший по-русски. Должно быть, поляк или хафиз, — предположил Игнатьев. Левицкий нервно поправил очки. — Казак отвечал, что «наши Плевно заберут». — «А сколько нужно войска русского для этого?». — Казак, не моргнув глазом, задал встречный вопрос: «А сколько вас тут собралось?» — Паша ответил: «Ну, положим пятьдесят тысяч». — «Так десяти тысяч наших довольно», — отозвался казак. Паша взбесился и выгнал вон пленника, который в ту же ночь ухитрился бежать.

Николай Николаевич толкнул фуражку на затылок.

— Каков молодец!

«Вот и нашему правительству стоило бы поучиться у простого казака народному достоинству! — мысленно решил Николай Павлович. — А то получается, что воровать сахар у собственных детей и закармливать пирожными Европу, это всё, чем мы можем гордиться».