Вечером у него был Церетелев с четырьмя Георгиевскими крестами на груди. Как полный Георгиевский кавалер он был представлен в офицеры с присвоением чина хорунжего. Всякий раз, когда Алексей Николаевич скашивал глаза на свои новенькие погоны, счастливая улыбка не сходила у него с лица.

Игнатьев рассказал ему, что обратил внимание главнокомандующего на необходимость и возможность иметь своих разведчиков в Стамбуле и Адрианополе.

— Я посоветовал обязать нашего военного агента в Вене полковника Фельдмана, человека энергичного и умного приискать между австрийскими славянами агентов, и ежедневно засылать их, как в турецкую армию, так и в Царьград.

— При известной ловкости через мадьяр можно много узнать, — заметил Церетелев, и сказал он это таким тоном, что Николай Павлович тут же предложил ему стать нелегальным резидентом в Сербии. — Вы будете приискивать лазутчиков из числа сербов, тамошних болгар и арнаутов. Поручение рискованное. Вы можете не соглашаться, — сразу же предупредил Игнатьев.

Алексей Николаевич согласился.

— Лямку чувствуешь, пока она не прирастёт, — добавил он с лёгкой усмешкой. Его честолюбивая натура требовала сильных ощущений.

Николай Павлович снабдил князя Церетелева всем необходимым, дал адреса явочных квартир, указал на агентурные нити, прерванные войной, и Алексей Николаевич тронулся в путь. В Сербии он должен был встретиться с Хитрово, который отправился туда по собственному вызову для сформирования албанских и болгарских партизанских групп. Вместе с князем Церетелевым в Белград отправились Полуботко и армейский казначей, который должен был вручить князю Милану полмиллиона рублей золотом на закупку продовольствия сербского войска, нацеленного на Софию.

При первоначальной своей поездке в Тырново главнокомандующий был поражён роскошностью лугов и распорядился накосить сена и устроить запасы для войск на пути их движения. Ничего сделано не было. Трава от жары погорела, даром усохла на корню, и теперь никто не знал, где достать корм для лошадей.

«Мало того, чтобы приказать что-либо мимоходом, необходимо наблюдать за исполнением, — грустно размышлял Игнатьев, лёжа у себя в палатке. — Беда та, что на высших должностных степенях армии мало было людей предприимчивых, добросовестных и рьяных исполнителей. А назначения военачальников и распределение офицеров Генерального штаба он вообще находил странным, если не сказать бездарным.

Гурко успел внушить османам страх, а его наградили генерал-адъютантом, Георгием на шею и отослали в Кишинёв встречать свою гвардейскую дивизию именно тогда, когда турки, встрепенувшись после его отступления, стараются взять Шипку и перевалить Балканы.

Полковник Генерального штаба Пётр Дмитриевич Паренсов всю прошлую зиму употребил на то, чтобы изучить Рущук, его цитадель и окрестности. Он переодевался в мусульманское платье, ездил с проводником по местности и лично знает каждый кустик, а его отсылают то в Сельви, то в Ловчу, то в Плевну, разве только потому, что местность ему неизвестна, а к Рущуку отправляют тех, кто там ни разу не был.

Полковник Николай Иванович Бобриков, дважды бывавший в Константинополе, изъездивший Болгарию вдоль и поперёк, знающий все тропы на Балканах, отстранён от специальных операций. Теперь он подчинён князю Черкасскому, днями сидит без дела, считаясь филиппопольским губернатором — в ещё неосвобождённой земле.

Николай Дмитриевич Артамонов, профессиональный разведчик и картографист, за восемь лет изучивший Болгарию так, как не знали её сами болгары, назначен был начальником проводников, но с ним никто не советуется, его записки и сведения кладутся под сукно. А кто парализует силы этих умных русских офицеров? Исключительно Левицкий. «Казимирко негодный», как его окрестили в войсках. Подобных примеров Николай Павлович мог привести множество. Всё это порождало апатию, отвращение от дела и службы, разочарование в самых деятельных и благонамеренных офицерах, приводя их, наконец, к озлоблению против бездействия верховной власти. Игнатьев закладывал руки за голову, подминал надувную подушку и, ворочаясь на раскладной кровати, жалобно скрипевшей под его могучим телом, находил такое положение вещей постыдным, глупым, нравственно безвыходным. Как говорят англичане: «Подходящий человек в неподходящем месте».

Много славных русских офицеров приходило к нему в эти дни. Они сетовали на бездействие армии и напрасную трату лучших сил, возмущённо просили его: «Да удалите же, Николай Павлович, поляков Непокойчицкого и Левицкого, да переходите на бивак Действующей армии на место начальника штаба. Сейчас дело закипит! Все воодушевятся, и мы дойдём до места — до Царьграда! Не зря турки утверждают, что Гурко есть ни кто другой, как похудевший Игнатьев.

Николай Павлович и рад был бы посмеяться над глупостью турок, да только что-то не смеялось. Уполномоченные Красного Креста передавали ему, что после второго плевненского дела, раненые прямо говорили, что если «горе-командиры» умеют лишь «посылать нас лбы разбивать о турецкие крепости зря, то это не война, а бесполезная бойня, и лучше её прекратить!»

Русский солдат чувствителен на правду.

«Вот как истрачиваются лучшие силы, лучшие чувства русского народа! Вот как улетучивается самое пламенное, самое святое воодушевление! Грех не на солдатах, на начальниках. Что же мудрёного, что найдутся люди, которые сумеют воспользоваться разочарованием России! — не находил себе места Игнатьев, давно заметивший, что предчувствия его сбываются».

Бывшие доселе битвы с турками убеждали Николая Павловича, что тактическое образование русских войск неудовлетворительно и не отвечает современным требованиям. Командиры частей не умеют ввести в дело ни полка, ни батальона, ни роты. Даром тратят людей, плохо используют местность и везде хотят взять грудью, надеясь на трёхгранный русский штык. Встаёт вопрос: сколько нужно человеческих лбов для преломления стены малоизвестной крепости? Искусства военного нет. Если сопротивление врага и преодолевалось, то единственно доблестью, беззаветной храбростью, удивительною выдержкой простого русского солдата. Разумеется, есть исключения, но они на то и существуют, чтобы подтверждать правила. Указывать на очевидное. Пехотный солдат у нас так нагружен, что не может двигаться и уравнять свои силы с противником иначе, как побросав своё имущество, — мысленно беседовал он с военным министром Милютиным. — Огромный недостаток, что наш солдат лишён лопаты и не может быстро окопаться, утвердиться на занятой позиции и укрыться от пуль, и гранат. Турки всегда имеют при себе шанцевый инструмент, оставляемый нами в обозе, и сидят в укрепленных окопах через несколько часов после прихода на место. Наши солдаты утешаются тем, что называют турок «крысами» за то, что они роют норы и боятся выйти в поле, но современный бой — не средневековый поединок и не английский бокс. Турки будут окапываться подобно европейцам, а мы, пренебрегая этим средством, будем терять цвет русской армии самым бессмысленным образом. — Вот, что говорил он мысленно Дмитрию Алексеевичу, да и самому главнокомандующему, душной августовской ночью, помня о том, что Сулейман со своей огромной армией уже сжёг деревню Шипку и приблизился к нашей позиции, занятой начальником болгарского ополчения генерал-майором Столетовым. Николай Григорьевич, имевший вид мастерового и пышные «мужицкие усы», слегка подкрученные вверх, участвовал в Крымской войне, окончил Николаевскую Академию Генерального штаба и теперь защищал Шипкинский перевал со своими двадцатью ротами наспех обученного войска. Перевес сил был на стороне турок. Вечером восьмого августа главнокомандующий получил телеграмму Столетова: «Перед занимаемою мною позициею на Шипкинском перевале выстроился весь корпус Сулеймана-паши, с многочисленною кавалериею, артиллериею и обозами. Завтра неприятель будет штурмовать Шипку. Защищаться буду до последней крайности, но долгом считаю доложить, что несоразмерность сил слишком велика. Считая нашу позицию очень важною, я прошу подкрепления из Габрова. Необходимо полка два, — скромно просил Николай Григорьевич, — к рассвету из Габрова есть ещё время подойти».