— Куда вы так спешили? — поинтересовался Николай Павлович, узнав про его бешеную гонку.

— В Бухарест! — ответил Форбс, устало тряхнув головой. — Хочу первым известить своих читателей об отбитии вами девятнадцати атак османов. Атак яростных и беспрерывных.

— Вы должны об этом рассказать его величеству, — уведомил его Игнатьев и повёл к государю, а затем к главнокомандующему. Форбс был в восторге от наших солдат: — Я преклоняюсь перед ними! Перед их стойкостью и мужеством! — он непрестанно взмахивал рукой, туго затянутой в перчатку, и, видимо, желал произвести впечатление. — Готов держать какое угодно пари, что турки будут отбиты. Им ваших не сломить.

— Можно не спорить, — уклонился от предложенного англичанином пари Николай Павлович. — Я сам стою на этой точке зрения.

Форбс также искренне хвалил болгар.

— При мне — под градом пуль! — тысяча селян и габровских мальчишек разносили воду и вино вашим войскам и даже застрельщикам передовой линии, — возбуждённо рассказывал он, сообщив, что перед приходом Радецкого наши части, находящиеся в Шипкинской седловине, окружённой командными высотами, были взяты неприятелем в кольцо: — Турки установили батареи — одну на правом и две на левом флангах, бившие с боков, и даже в тыл, а горные стрелки, черкесы, и башибузуки засели на деревьях, и в кустах на близлежащих склонах, и с расстояния в пятьсот-шестьсот шагов били на выбор. — Вот почему вы потеряли много офицеров, — пояснил корреспондент. На его грязной, некогда белой нитяной перчатке, ржавели пятна крови. — Я полагаю, за четыре дня из строя выбыло до двух тысяч бойцов, но потери турок несравненно больше. Горы трупов! — ужаснулся он и прикоснулся пальцами к вискам. — Просто уму непостижимо. Сулейман там уложил массу своих солдат, причём, каких! Обстрелянных, бывалых. Армия его заметно сократилась, атаки ослабли. После полудня ваши войска перешли в наступление. Стрелки выбили турок с высоты на правом фланге, а два батальона Житомирского полка два часа атаковали высоту на левом. Наконец, Радецкий взял две роты того же полка и сам повёл в штыки на высоту, с которой всё никак не удавалось прогнать турок.

— Цель достигнута? — осведомился Игнатьев и крепко сцепил пальцы в ожидании ответа. Повествование газетчика давало пищу его жажде действовать, быть там, в Балканах, на передовой — приносить пользу.

— Вполне! — живо ответил англичанин, как бы поймав означенную цель и с радостью зажав её в руке, — турки скатились с горы и стали отходить в долину.

К сожалению, на другой день, тринадцатого августа, турки возобновили фронтовую атаку и послали двадцать батальонов в обход левого фланга по ближайшему проходу. Вновь закипел бой. Грохот страшной канонады был слышен даже в Габрово, за много вёрст от Шипки. Невесть откуда налетело вороньё — выклёвывать глаза убитым.

Съездив в Бухарест и отправив для своего еженедельника телеграмму в пять тысяч слов, Форбс рассказал Игнатьеву, что Столетов, которого он видел в деле двенадцатого августа, внешне еле жив, но потрясающе неутомим.

— Он богомолен, часто крестится, — с заметной долей удивления проговорил английский журналист и сообщил, что над Столетовым раньше подтрунивали, а теперь все удивляются его энергии и неколебимому мужеству. А молодой американский наблюдатель Грин восхищался храбростью Радецкого.

— Ошень русски бо-га-тыр!

Главную квартиру известили, что захваченный в плен египтянин заявил о пребывании Абдул-Хамида II в Андрианополе и об отданном им повелении взять Шипкинский проход во что бы то ни стало. А ещё султан издал фирман, грозящий дезертирам смертной казнью. Пятнадцатого августа день его рождения, чем и объясняется возобновление атак.

— Девятнадцатого будет день его восшествия, — предупредил Николай Павлович главнокомандующего. — Надо чего-нибудь да ожидать в этот день.

Великий князь послал на подкрепление Радецкого Киевскую стрелковую бригаду и бригаду князя Имеретинского из Сельви. Нападения на Рущукский отряд турки не возобновляли. Укреплялись.

Игнатьев опасался, что всё это имело целью отвлечь наше внимание от дороги на Тырново, куда и бросится Мехмед Али.

Пятнадцатого августа, когда Николай Павлович завтракал после обедни у главнокомандующего, принесли две телеграммы — утешительные. Одна телеграмма была из Николаева и сообщала о подвиге парохода «Константин», вошедшего в Сухумскую гавань, защищённую турецкими броненосцами и цитаделью с гарнизоном. Пароход спустил на воду четыре миноносных катера, и те, ведя жестокий бой с турецкими сторожевыми катерами, сумели потопить громадный броненосец. Видя, что султанская эскадра намерена преследовать обидчиков, «Константин» собрал свои катера и ушёл в Ялту. Турки его не догнали. Другая телеграмма принесла добрую весть с Кавказа. Лорис-Меликов отбил нападение Мухтара-паши, потерявшего много людей.

А в Шипке кипело сражение. Там решалась участь летней кампании.

— Если мы оставим её решение времени, то горько потом пожалеем. Нужно принять решительные меры и перейти в наступление против Сулеймана. Мы должны воспользоваться расстройством его батальонов и прогнать его одним ударом с обходным движением кавалерии к Андрианополю, — чётко, как на военном совете, со своей всегдашней жаждой действия проговорил Игнатьев и, словно убеждая самого себя, что мысль его верна, и он желает, чтоб она осуществилась, ещё раз твёрдым голосом сказал: — Нам, безусловно, нужно нанести сильный удар. Все наши силы надо туда бросить. В такие страшно напряжённые моменты всё держится на тонком волоске, но за этот волосок мы и должны держаться до последнего. У кого сильнее выдержка и воля, тот и выходит победителем. — Бездействие штаба приводило его в ярость. — Отступив с Шипки добровольно, мы так и так проигрываем кампанию, и не спасаем войска, обороняющие Шипку. Они герои, легендарные герои, пока сражаются, пока дерутся, но стоит их вывести из боя, силы покинут их, и они превратятся в паникёров. Неудачи такого рода ломают даже самых стойких. А турки, очистив Шипку, пойдут ломить дальше. Не только Сулейман, но и Осман, и Мехмед Али, немедля пойдут в наступление. И тогда русской армии придётся отбиваться с юга, с востока и с запада. Пока мы на Шипке, они на это не решатся. Сдай мы её, воодушевлению турок не будет предела. А России второй раз битой быть нельзя! — прибегнул к восклицанию Николай Павлович, — нельзя! Побеждённый всегда виноват. Как турки всё ставят на карту, так и мы должны сделать то же. Надо идти на-отчаянную. Не сомневаться на свой счёт и не идти на поводу у неудачи. Мы должны сбросить Сулеймана с перевала! Иначе вся война — насмарку.

Великий князь прислушался к его словам и решил ехать с Непокойчицким к государю — испросить повеление на контрнаступление.

Сердце разрывалось от того, что Игнатьев видел и слышал в штабе армии. Вот иллюстрация военного маразма! Вместо того, чтобы не дать туркам опомниться, командование армии, как скупой рыцарь, по крохам дозировало численность ударных корпусов. Рота за ротой, батальон за батальоном, полк за полком вводило оно в перестрелку, в продолжение которой гибла масса офицеров — лучших. Части расстраивались, боевой дух падал, а турки, напротив, приободрялись и собирали войска. Николай Павлович ложился с головной болью и просыпался с ней. Каково было ему всё видеть, предвидеть и не иметь возможности что-либо изменить в пользу Отечества. А тут ещё с ним долго говорил начальник III Отделения Николай Владимирович Мезенцов, отчаянно вёл речи о будущем России, о неминуемом её распаде! Душа изныла, слушая его. Оказывается, в прошлом году, масоны в Лондоне на своём тайном совете в рамках «Большого заговора» приговорили императора Александра II к смерти. Евреи Гольденберг и Гартман из ложи «Филадельфия» вызвались осуществить убийство. Гарибальди приветствовал это решение. А ещё Мезенцов сказал, что евреи копят деньги на войну со всем миром.