Генри тревожился и винил себя за то, что так плохо обходился с младшим братом.

— Как ты думаешь, я был груб? — то и дело спрашивал он.

Я старался его успокоить:

— Если ему плохо, мы не виноваты. Есть вещи и похуже, намного хуже.

Генри успокаивался, но ненадолго. Он никак не мог сосредоточиться, шаркал вокруг в домашних тапках, хлопал дверьми и выводил меня из себя.

Чтобы отвлечься, мы стали тренироваться в спортклубе «Европа» — обычно это помогало. Его удары стали более сосредоточенными и энергичными, в манере Генри не осталось и следа игривости и веселья, непредсказуемой импровизации, благодаря которой его стиль можно было назвать именно очаровательным, за неимением лучшего определения. Теперь он скорее напоминал бездарного тяжеловеса, который решил во что бы то ни стало добиться успеха только за счет веса и мускулов и наносит удары именно так, как надо, не хуже и не лучше.

Я видел, что и Виллис заметил перемену. Он издалека наблюдал за Генри с такой горечью, словно тяжкие, со вздохом рассекающие воздух удары Генри говорили ему: что-то неладно. В боксерских перчатках скопилось столько печали, что удары стали немыми. Мешок с песком не свистел и не пел, как обычно.

После душа мы сидели на скамейках, пальцы ныли, от спин шел пар. Виллис вышел из своей конторы и спросил, как дела.

— Ты какой-то зажатый, Генри, — сказал он.

— Ничего особенного, — отмахнулся Генри. — Просто плечи закаменели. У нас дома чертовски холодно. Это все мой ревматизм.

— Чепуха! — возразил Виллис. — Ревматик и мухи прихлопнуть не сможет. Что-то тут не так, Генри.

Генри стал рыться в сумке, доставая одежду.

— У меня нет женщины, Виллис, — простонал Генри. — Вот в чем дело. У меня нет настоящей женщины.

— Тогда найди себе женщину! — подмигнул Виллис. — Уж у тебя-то не должно быть с этим проблем. Ты же обаятельный, черт возьми!

— У меня нет проблем с женщинами, — возразил Генри. — Это у них проблемы со мной!

Виллис покачал головой: он знал Генри и понимал, что в тот вечер от него больше ничего не добиться. Завершилось все обычной процедурой: причесыванием перед зеркалом, тщательным завязыванием галстука и «пока, девчонки!» — совсем как раньше.

Когда мы вернулись домой, впервые за долгое время зазвонил телефон. Звонил он крайне редко. На этот раз нас отыскал саксофонист, знакомый Билла из «Беар Куортет», который сделал неплохую карьеру в континентальной Европе. Саксофонист возглавлял квартет с пианистом-алкоголиком и хотел, чтобы Генри поиграл в паре концертов — или «гигов», как говорят среди музыкантов, — в выходные, в «Фэшинг». Генри поблагодарил за предложение, но сказал, что занят. Ему надо было репетировать свои собственные произведения.

Я не мог понять, почему он отказался, а объяснять он не собирался. Это было его личное дело, мне оставалось лишь смириться с фактом. И все же вид у Генри был крайне довольный: он востребованный пианист, который вынужден отказываться от приглашений.

В полумраке нашей квартиры царила атмосфера подавленности, и я мог лишь предположить, что неприкаянная душа Лео посещала наше жилище в отсутствие физического тела. Во всяком случае, наша удрученность не имела отношения к деньгам: мы не роскошествовали, но и не нищенствовали. Дело было и не в холоде: мы приспособились регулярно топить печь, спать в пижамах и с грелками и сутки напролет ходить в кофтах «Хиггинс». Работа также не вызывала тревоги: мы вновь погрузились в блаженную какофонию из треска пишущей машинки и надтреснутых аккордов рояля.

В жизни Генри замаячила светлая полоса: он связался с театром «Сёдра» и предварительно заказал зал на вечер среды в начале мая. Дирекция тепло отреагировала на предложение о фортепианном вечере. Генри Моргану оставалось лишь запустить механизм: составить репертуар из «Европа. Фрагменты воспоминаний», напечатать программу и разослать стильные приглашения культурной элите. Я немедленно вызвался продать, по меньшей мере, двадцать мест в партере. Перед композитором открывались прекрасные перспективы, не было ни малейшего повода для пессимизма. Но в глубине души Генри тревожился.

Дошло до того, что однажды мартовским утром он отказался вставать. Выйдя в кухню, где Генри каждое утро в семь накрывал монументальный завтрак, я обнаружил пустую клеенку. Сам повар лежал в постели: он не спал, но был абсолютно апатичен.

— Не буду сегодня вставать, — сказал он. — У меня жар, мне плохо.

Я подошел к кровати и потрогал его лоб: он был холоднее фонарного столба, к которому морозным зимним днем прирастают языком любопытные дети.

— Надо позвать доктора Гельмерса, — сказал я. — Дело серьезное.

— Правда? — переспросил Генри, прижав руку ко лбу. — Может быть, все не так страшно?

— Лучше проверить, в любом случае, — ответил я и с ухмылкой отправился за термометром на жидких кристаллах.

Генри изо всех сил прижал чудесную полоску ко лбу, и та, разумеется, показала меньше тридцати семи. Генри расстроился и мгновенно успокоился.

— Ничего страшного, — повторил он. — Это просто ревматизм.

— Может, тогда лучше встать? В постели тело каменеет.

— Единственное, что мне поможет, — это женщина.

— Поезжай к Мод.

— Легко сказать. У нее есть другой…

— А больше никого нет?

— Мне лучше затаиться. Во всей Европе не найдется женщины, которой я нужен в таком состоянии. Даже Лана из Лондона исполнилась бы презрения.

Я не стал спорить. Ему хотелось валяться в постели и жалеть себя, как маленькому ребенку. Я принес ему новые выпуски «Человека-паука» и «Супермена», а он съел завтрак до последней крошки: аппетит Генри не пострадал.

Как только давление вновь выровнялось, Генри немедленно поднялся с постели, чтобы вложить свою накопившуюся под одеялом бурлящую энергию и недюжинную мужскую силу в обычные занятия. Но его постигла участь боксера, который поднимается на счет девять, чтобы вновь нарваться на мощный удар. Настоящие — и вполне ожидаемые — катастрофы следовали одна за другой, как удары хладнокровно-гениального боксера.

В конце марта разразилась катастрофа в американском Харрисбурге, штат Пенсильвания. На атомной станции «Три-майл Айленд» произошла авария, говорили о неисправности насоса, подававшего охлаждающую воду. Техники, эксперты, мэр и президент выстроились аккуратной шеренгой, словно украшенной позолоченным вопросительным знаком: никто точно не знал, что произошло, а что будет дальше — и подавно. Вскоре поползли слухи об опасном облаке газов, которое разрасталось внутри станции и было способно вызвать взрыв во много раз более сильный, чем атомная бомба. Ветер мог распространить радиацию, необходимо было эвакуировать население: сотням тысяч предстояло бежать от Армагеддона. В начале апреля появились первые утешительные новости: газовое облако было под контролем, опасность утечки радиоактивных веществ миновала. Неуклюжие шведские социал-демократы стали требовать проведения референдума о ядерной энергии в стране.