Данте сгреб несъеденную еду в пакет и с силой закрутил его.

– Заткнись, черт побери, – прошипел он. – Ни одного больше гребаного слова!

– И только вчера вечером я наконец сложила два и два. Это дурацкое, как там его, эпическое произведение, которое ты пишешь, – вот что помогло мне во всем разобраться. Разрешило меня, как ты выразился.

– Разрешило тебе что? Взять и рехнуться в «Бургер Кинге»?

– Увидеть то, что я давно должна была увидеть. Я все ждала, когда ты снова станешь таким, как ты был в письмах и на снимках. Ты был прав – видимо, я все же на редкость глупа, по крайней мере, в этом отношении. Позволять толпе старшеклассниц гладить твое эго и называть это обучением, предложить переезд на Род-Айленд, чтобы целыми днями сидеть дома и дрочить перед статуями святых, принадлежавших моей бабушке… Даже в тот день, когда ты позировал перед «Полароидом» – разве это не было бессмысленным онанизмом, Данте?

– Поверить не могу… Те снимки… Это же вторжение в личную жизнь! Ты меня изнасиловала!

– О, я это знаю. Пойми меня правильно, я не горжусь, что крала твои письма. Я всякий раз сгораю со стыда, вспоминая свой поступок. Но до тебя отчего-то никак не дойдет, что ты тоже вторгся в личную жизнь Шейлы и изнасиловал ее своим «приятным мышечным спазмом». Для тебя все это сводится к тому, что ты в нее кончил. И в меня тоже. Поэтому ты и не желал даже думать о ребенке? Ты как тот парень из мифа, влюбившийся в свое отражение, – как его звали, Данте? Ты же шаришь в этой теме? Теперь ты знаешь, каково быть изнасилованным. Вот так после этого себя чувствуешь. Отвратительно, правда? После этого охватывает такая беспомощность…

Мне показалось, что сейчас он меня ударит, но остановиться я не могла – меня несло, переполняя страхом и ощущением того, что я поступаю правильно.

– Твои фотографии лежат в обувной коробке с надписью «Важные бумаги», или как-то так, в спальне, в шкафу на верхней полке. Можешь их забрать, если хочешь. Мне они больше не нужны. Но мне из той коробки нужна картина. То есть часть картины – кусочек холста, вырезанный ножницами с зигзагом. Это рисовала моя мать, когда…

От удара его кулака наша еда и пакет разлетелись в стороны.

– Зачем ты мне сейчас мозги поласкаешь? – заорал Данте.

Сидевшая рядом пара уставилась на нас, открыв рты.

– Как раз сейчас я тебе мозги не поласкаю, – поправила я. – Четыре года полоскала, а теперь хватит. Видишь ли, мне казалось, что держать свои тайны в секрете – единственный способ тебя заполучить. И удержать. Все эти годы я хотела рассказать тебе правду, да вот только она из меня не выходила. Доктор Шоу так и предупреждал – он был моим психоаналитиком в Грейсвуде: когда я уходила из клиники, он сказал, что у меня еще остались нерешенные про…

– Ах ты, сука! – заорал Данте.

– Эй! – крикнул кто-то. – За языком последи!

– А челюсть потом чинить не хочешь? – огрызнулся Данте.

К нашему столу уже спешил менеджер – пузатый человечек с широкими баками и в бумажной шапочке. В моем нервном состоянии он показался мне смешным.

– Привет, ребята, – сказал он.

– Здравствуйте, – улыбнулась я.

– Могу я чем-нибудь помочь? Вам что-нибудь нужно?

Данте встал.

– Да, чтобы ты с дороги отошел, подтирка жопная!

Он толкнул менеджера на наш стол и вышел.

На парковке он раз пять или шесть открывал и захлопывал дверцу машины, после чего все-таки сел за руль и унесся с визгом покрышек. Мы все проводили его взглядом через витрину кафе.

Я помогла менеджеру встать и поправила ему бумажную шапочку.

– Вообще-то мне действительно кое-что нужно, – сказала я.

– Чем могу помочь, мэм?

– До Род-Айленда не подвезете?

Наши адвокаты решили вопрос с разделом имущества за один междугородний звонок.

– Хорошо, – повторяла я. – Да ради бога.

Данте получил «Вегу», кожаное кресло (подарок родителей на свадьбу), наш кондиционер и телевизор, а мне досталась большая картонная коробка, на которой почерком Данте было выведено «Долорес Дэвис, профессиональной сумасшедшей». В коробку он затолкал мою скомканную одежду, присовокупив родительский подсвечник, мою табличку из «Гранд Юнион» «Лучший работник месяца» и обувную коробку с надписью «Документы по страховке». Полароидные снимки он вынул, но клочок маминого холста прислал – кончик зеленого крылышка на фоне ярко-голубого неба. Я получила обратно свою малую родину.

Мою обувь Данте побросал в пластиковый пакет для мусора, по ошибке сунув и свои коричневые туфли с перфорированным носком, покрытые пылью. С немалой помпой и чувством глубокого удовлетворения я швырнула их в мусорный контейнер, но на следующее утро, услышав дребезжание мусоровоза с другого конца Пирс-стрит, запаниковала и вскочила с постели, босиком побежав вынимать туфли Данте.

Роберта одобрила мой развод, так как жизнь очень коротка. Но, по ее словам, я дура, потому что не отстояла «Вегу».

– Да это не машина, а помойка, – объясняла я. – Она же насквозь проржавела, в дыры кулак просунуть можно. И мотор задыхается, будто у него эмфизема.

– Не в этом дело, – возражала Роберта, стуча ножками ходунков по кухне. – Машина – это прежде всего колеса. Она же худо-бедно ездила, так?

Роберту бесило, что болезнь Паркинсона приковала ее к дому, и она боролась как могла. Шутила, что сделала владельца «Истерли такси» миллионером за два года, когда болезнь стала прогрессировать. Роберта настаивала, что и мне тоже надо чаще выходить. «Займитесь чем-то во внешнем мире», – всегда говорил доктор Шоу. Иногда советы Роберты и доктора Шоу бывали удивительно похожи.

В первый же вечер, когда в пятницу я вернулась в Истерли, мы с Робертой на такси поехали в «Китайский рай» на ужин в честь моей независимости – мы с ней сели на заднее сиденье, а алюминиевые ходунки ехали впереди, рядом с водителем.

– Нб тебе, Тедди, чертов грабитель, – засмеялась Роберта, подавая деньги. – Слушай мое шоу в воскресенье, посвящу тебе польку. А пока достань моего бойфренда с переднего сиденья.

Поев, мы перешли улицу к кинокафе «Вейфарер», где проходил фестиваль фильмов Мела Брукса. Роберта никогда не слышала о Меле Бруксе, но ее хохот был настолько оглушительным и заразительным, что весь зал вскоре шумно веселился. Вот, думалось мне, сижу я в темноте среди незнакомцев и хохочу во все горло над ковбоями, попукивающими у лагерного костра. Моя жизнь потерпела фиаско, а я по-прежнему в состоянии смеяться. Очки и ходунки Роберты поблескивали в свете экрана. Я взяла ее за руку.

В первые дни после переезда я сгребала вокруг дома прошлогоднюю листву и набивала ее в мешки, мыла двойные рамы, отмывала шампунем ковры, ходила на прогулки по пять миль каждый день. Остаток маминой картины я за сорок пять долларов вставила в рамку в мастерской оригинального искусства и повесила на лестнице вместо нашей с Данте свадебной фотографии. Место оказалось удачным: днем солнце, проходя через овальное окошко на входной двери, точно лучом прожектора светило прямо на картину.