— Ну, так, на лодках, чтобы его спасти. Просто целый отряд. Вся округа оккупирована дивизией «Лейбштандарт», а они плывут себе, веслами гребут, не торопятся, в этих их, как это называется, плащ-палатках, в пилоточках с красными звездам, без какого-то там камуфляжа. А зачем? Их и так никто не видит. Я спросила Йохана: может ли быть такое? Он молчит. Но я и сама понимаю, что не может.

— И как эти разведчики, спасли партизана? Пока командиры «Лейбштандарта» отсутствовали на совещании у Дитриха, — она с улыбкой посмотрела на Йохана, — других объяснений я тут не вижу.

— Да, нет, мама, они про него вообще забыли, даже не заметили.

— Вот как?

— Высадились на берег и залегли в кустах.

— Как американцы в Нормандии, — подсказал Красс.

— Вот-вот, примерно.

— А дальше?

— А дальше — все, мама, — Джилл пожала плечами, — фильм закончился. Красная армия пришла. Но разве большевики были в Италии да еще в сорок третьем году, как я поняла? Или это уже неважно?

— Мадам, я прошу прощения, — на лестницу вышла Женевьева. — Вас по телефону президент Эйзенхауэр.

— Не забудь, о чем мы говорили с тобой, — Йохан придержал ее за руку.

— Но не по телефону же, — она взглянула на него с нежным упреком.

— Ну, чтоб быстрее.

— Куда быстрее? Я сейчас иду, Женевьева.

* * *

Положив трубку в кабинете, она подошла к окну, глядя на море, на обсаженную оливковыми деревьями аллею, ведущую к пляжу. Дверь открылась. Йохан вошел. Подойдя к ней, прислонил к себе.

— Что президент? — спросил, целуя волосы, небрежно связанные в узел.

— Благодарит, он очень доволен, — она положила голову ему на плечо.

— Что Натали?

— Переживает. Я сейчас как раз думаю об этом. — Он обнял ее за талию. — Я ее понимаю, ей сложно. Но ничего не остается, как приспособиться к этой новой жизни, ведь она лучше, чем та, от которой она уехала. Нет, я не думаю, что она относится к Францу так, как говорит о нем.

— Плохо говорит? Он будет расстроен.

— Она говорит агрессивно. Но это от страха, от страха перемен, которые эта встреча может принести, она боится перемены. Она идеализирует Штефана. Не знаю, что было между ними, я ее не спрашиваю, и не считаю для себя возможным спрашивать, но совершенно ясно для меня, что кроме него, в ее жизни не было мужчин, и она боится.

— Боится, что ее сделают счастливой?

— Нет, боится, что они окажутся хуже Штефана. Боится разрушить идеал. Она вознесла его на очень большую высоту, даже я понимаю, что это слишком, он не был таким. И, кроме всего, она видела его мертвым, — она вздохнула. — Я не видела. И мне, конечно, в этом смысле легче. Он как будто просто уехал куда-то далеко, только писем почему-то не пишет и не звонит.

Йохан еще теснее прижал ее к себе, целуя в висок.

— Она боится разочарования. С чего ты взял, что Франц симпатизирует ей? — она повернула голову и посмотрела на него. — Может быть, все не стоит принимать так серьезно, и она права?

— Что его оттолкнула? Он сам сказал, что она ему нравится. Она его зацепила еще на Балатоне, когда дала по рукам, чтоб не подсаживал на БТР и не хватал, где не надо, — он улыбнулся. — Ты так никогда не делала. Разница между русской женщиной и французской, пусть даже австрийкой наполовину. Но немецкая женщина тоже так бы делать не стала. Она красивая, твоя фрейляйн Натали, на тебя похожа. Его Ханнелоре по сравнению с ней белая мышка, но он ее любил, это был счастливый брак. Не по приказу, по сердцу. Он переживал, когда ее не стало.

— Я думаю, Францу надо приехать еще раз. Но так, чтобы я тоже присутствовала при этом. Лишняя процедура ему не помешает, для профилактики. Она так сорвалась еще и потому, что, уезжая, я часто оставляю ее за себя, оставляю на нее все, чтобы она входила в курс дела, справлялась. Она очень переживает, боится что-то сделать не так, нервничает. Хотя я всегда на связи и дам совет. Но все равно, ответственность на нее давит. Шутка ли, звонят президенты, общественные деятели, Уинстон, Нобелевский комитет, Генеральный секретарь ООН, кто только ни звонит. И всем что-то надо отвечать, надо выглядеть достойно. У нее не хватает опыта. Но это все наладится со временем. А когда я буду в клинике, она успокоится и, вполне вероятно, отнесется по-другому к предложению Франца. И, может быть, даже ответит взаимностью. Во всяком случае, я была бы только рада.

* * *

Он гнал машину на полной скорости по обледеневшей дороге. Мелькали покрытые инеем лавандовые поля. Ветер выл, наклоняя одинокие деревья, изогнутые к югу. Приближалось Рождество. На Прованс обрушился мистраль. Небо было кобальтовым, необыкновенно высоким и чистым, его пронизывал голубоватый прозрачный свет — все облака и пыль унесло в море. На горизонте проносились блестящие очертания гор и холмов, покрытых ледяной коркой, точно усыпанные алмазной крошкой, от них исходило лучистое сияние. Только взгляни без темных очков — и глаза резало до слез. Сверкающее красное солнце клонилось к закату.

Когда он свернул к замку, неожиданно наступила ледяная ночь. Море было по-мышиному серым, неподвижным. На высоком, как купол, черном небе полыхали звезды, отражаясь в воде. Над самой кромкой у горизонта фонарем висела темно-желтая луна. Едва машина остановилась перед оградой, вдруг пошел сильный дождь с градом — ничто его не предвещало. Ворота распахнулись. Проехав по аллее, он затормозил. Навстречу, накинув плащ, с террасы спустилась Женевьева. В руках она держала зонт.

— Месье, в такую погоду…

Он вышел из машины, взял с заднего сиденья большой букет белых роз.

— Здравствуйте, Женевьева. Как мадам?

Не обращая внимания на дождь, быстро поднялся по ступеням, Женевьева едва поспевала за ним.

— Она в спальне, месье. Признаться, неважно. Нет, нет, не сюда, месье.

В широком холле домоправительница, едва успев прикрыть зонт, придержала его за руку.

— В противоположное крыло, прошу вас, месье. Когда мистраль, мадам ночует там. Здесь очень холодно, просто невозможно. Никакое отопление не помогает.

— Благодарю.

Он поднялся по лестнице. Вошел в небольшую комнату, которую показала Женевьева. Она была обита шоколадным бархатом, и, казалось, наполнена шоколадным ароматом, смешанным с апельсином и ванилью — от прекрасного тела своей хозяйки. Маренн лежала на широкой кровати с высокой золоченой резной спинкой, с двух сторон рядом приглушенно горели лампы под темно-коричневыми абажурами. Она была бледна, ресницы сомкнуты, брови чуть заметно вздрагивали, длинные темные волосы небрежно разбросаны на ослепительно белой постели. Она почувствовала, что он смотрит на нее. Открыла глаза.

— Это ты? — приподнялась, улыбнувшись. Он заметил, как устало осунулось ее лицо.

Ступая по мягкому ковру, он подошел, положил розы на постель.