Наши больные в подобном состоянии лежали у нас днями, неделями, а некоторые и месяцами. Уход за ними становился основной задачей. Тем более что это было время до массового внедрения в повседневную жизнь памперсов, не говоря уже о кроватях типа «Клинитрон».

За все мои десять лет работы в отделении я запомнил только двух больных, что на своих ногах дошли до туалета. Большинство не пользовалось даже суднами, потому что судно нужно еще и попросить. А так как работа была весьма интенсивная, кровавая и даже грязная, то драить блок и перестилать больных можно было бесконечно.

Мне представляется, что площадь вымытого мною пола в Семерке была куда больше той палестинской территории, которую, по мнению европейских либералов, оккупировал Израиль.

Основное действо разыгрывалось по ночам. Подготовка к утренней сдаче смены начиналась за много часов до самого события. С двенадцати ночи до четырех утра намывался блок, а с четырех утра до восьми перестилались больные.

Сначала намывалась мебель. Тумбочки, причем как внутри, так и снаружи, кровати, каждая планочка отдельно, и горе, если утром не будет блестеть! Стены, шкафы, полки, мониторы, аппараты — и все не просто так, все c ПОДХОДЦЕМ. Что-то с порошочком, что-то с нашатырем, что-то с перекисью, а что-то чистой водичкой.

Дальше нужно было перемыть целую груду лотков и склянок и по новой залить в них дезинфицирующие растворы.

И уже под конец святое дело — пол! Причем драился он тоже не просто так, а, как правило, дважды.

В финале стиралась, выжималась и вешалась на ведро тряпка.

Самая грандиозная уборка была конечно же в исполнении Тамары Царьковой. Можно было безошибочно определить, что сегодня в первую смену работает именно она, даже не заходя в блок. Да что там не заходя. Это было видно уже с эстакады. Потому что вся мебель, которую можно было сдвинуть с места, стояла в коридоре. Царькова натирала до блеска каждый квадратный сантиметр пространства.

Она никогда не говорила про это — уборка. Результат этого процесса у нее назывался красивым японским словом — икебана. В конце действа Тамара обычно объявляла:

— Все, Моторов, аферист, я икебану навела, пошли покурим!

В то время меня очень забавляло это несоответствие происходящего и японского искусства составлять букет. А сейчас я думаю, слово это возникло в ее голове не случайно. Просто Тамара Царькова по своему характеру была настоящим самураем.

Перестилание больных — занятие отнюдь не простое. Само это мягкое слово — перестилание — не отражает ничего из того, что приходилось делать.

Сначала больных мыли. Брался кувшин с водой, пеленки, и пошло-поехало! Больных, особенно тех, кто без сознания, мыли полностью. В воду в зависимости от ситуации добавляли шампунь или марганцовку и много еще чего. Потом обрабатывали полость рта. Потом места, подверженные риску образования пролежней, или сами пролежни.

Дальше нужно было поменять все пластыри и повязки. И не просто поменять, но и обработать поверхность под ними. Перечислять лень, но таких мест было много, даже очень.

И в завершение — смена постельного белья. Тут или с боку на бок больного поворачиваешь, или сверху вниз простыни протаскиваешь. Самое легкое — когда больной дышит сам, в сознании и вдобавок может двигаться. Да еще без ран, дренажей, трубок и с прокапанными капельницами.

Такой может даже рядом с койкой на стуле пересидеть, пока ему кровать застилаешь. Да поди найди такого. Это вообще не больной, а симулянт.

Самое трудное — когда больной на аппарате, то есть сам не дышит, а у него еще вдобавок какая-нибудь сложная система присобачена для промывания средостения, плевральной полости или что-то типа того.

Этих даже перевернуть с боку на бок проблема, тем более одному. Отсоединится что-нибудь, и все, сливай воду.

Да и габариты у всех разные, пациенты бывают по сорок килограммов, бывают и по двести.

Пока простыни чистые протаскиваешь, всегда трясешься, не дай бог, из дренажа капнет! Тогда все, можно по новой перестилать, утром смену не примут.

Помню, раз перестилал я огромного мужика, он на аппарате был, дренажей куча, а самое главное, два «вертолета», две бандуры скелетного вытяжения. Такие часто в кино показывают, к ним еще гири подвешивают.

Я сам бы не справился, позвал Таньку Богданкину. И не успели мы его перестелить — а с ним одним возни минут на двадцать, — как тут дренаж отсоединился, и все чистое белье залило. Мы поматерились, но еще раз простыню пропихнули, чуть не надорвались. Тут он решил в туалет сходить.

Тогда мы подождали, перекурили и в третий раз начали. И вот тут все пошло наперекосяк. Таньке слетевшей гирей шарахнуло по пальцу, а я себе спицей от натяжения бедро проколол. Но не время расслабляться. Мы быстро зализали раны, собрались с духом, и вроде все, перестелили. Танька похромала к себе в блок, а я стал кровь на шестичасовые анализы у всех по кругу из вены набирать.

И вот когда я у этого мужика кровь набирал, у меня в руках лопнул шприц. Кто не работал, тот не представляет себе, что такое десять миллилитров крови, когда в руках разрывается стеклянный шприц. Я уделал не только его и все чистенькое белье, но и ту половину блока, на которой стояла койка. И себя заодно.

— Сволочь ты, Моторов! — сказала мне покалеченная Таня Богданкина, когда я пригласил ее перестелить в четвертый раз. — Сдались тебе эти анализы! Неужели трудно было у кого другого их набрать!

А потом, ближе к восьми утра, это, конечно, опять мытье полов и выливание разнообразных дренажных банок со всякой гадостью.

При этом параллельно велась основная и достаточно интенсивная сестринская работа: измерялось давление, запихивались зонды и катетеры, подклеивались анализы и конечно же бесчисленные инъекции, инфузии. К тому же в любой момент могло случиться что-то экстренное.

В начале девятого приходит новая смена и принимает блок. Это серьезнейшее дело. Первое время я считал редкой удачей, если сдавал смену до двенадцати дня. Сестры первого призыва принимали блок так, что нередко я повторно перестилал всех больных, переклеивал им повязки и пластыри, перемывал заново блок, даже переснимал ЭКГ. Считалось, что так надо. Хотя, как я подозревал, таким образом мне, салажонку, демонстрировали свою, пусть и небольшую, но власть. Кроме того, для них, живущих в общежитии даже без телевизора, заставить такого, как я, по третьему разу перемывать пол было своеобразным развлечением.

А хорошо ли вымыт пол, проверяли так: смачивалось белое вафельное полотенце, и протирался пол в самом недоступном для швабры месте. Если полотенце теряло свою белизну, пол перемывался целиком. Нечто подобное я читал у Станюковича в его морских рассказах. Где педантичный до патологии адмирал так проверял чистоту в машинном отделении.

Когда поколение сестер сменилось, прием-передачу стали устраивать куда либеральнее. Самое интересное, что на качестве работы это никак не отразилось.