Пару раз мне попадались книги, в которых по сюжету герою снился один и тот же сон. Но я всегда считал это литературной фантазией, гиперболой. Сны же всегда разные. Но вот уже лет пятнадцать он посещает меня, абсолютно одинаковый, периодически повторяющийся сон.

Я стою во втором блоке нашей реанимации. Почему-то очень тусклое освещение. Зима, за окном темно, но я знаю, что скоро восемь. Значит, сейчас придет смена. К этому времени у меня должны быть все перестелены, но я почему-то еще не приступал. Я начинаю перестилать больных, они все очень тяжелые, все на аппаратах, у всех промокшие от крови и гноя повязки.

Мне никто не помогает, простыни, которые я подстилаю, пропитываются кровью и расползаются у меня в руках. Из всех банок, которые подвешены под каждой кроватью, начинают стекать на пол желчь, кровь и моча. Я подтыкаю рваные простыни под лужи, но понимаю, что мне не хватит, не хватит простыней, я же еще никого не перестелил. А время пересменки неумолимо приближается.

Нужно бежать в соседний блок за бельем, я выскакиваю в коридор, и в этот момент раздается резкий звонок со стороны эстакады. Я бегу по коридору, он очень длинный, гораздо длиннее, чем обычно, он почти бесконечный, но я должен, должен добежать, там привезли больного, и звонок не утихает ни на секунду. Пока я бегу, понимаю, что во всем отделении почему-то никого нет, кроме меня. И когда мне все-таки удается добежать до гаража, становится ясно, что сейчас самое важное — это открыть ворота и во что бы то ни стало увидеть того больного, которого привезли. Я начинаю открывать наши засовы. Сначала два верхних, затем два нижних.

И в тот момент, когда тяжелые ворота должны вот-вот распахнуться, они срываются и всей своей огромной массой падают на меня. Тут я понимаю, что я и есть тот самый пациент.

На этом месте я всегда просыпаюсь, дышу, пытаясь унять сердце. Встаю и подхожу к открытому окну. За окном часто что-нибудь хорошее. Туман укутал Титизее, синеют шварцвальдские холмы, фыркают невидимые кони на лугу за домом, а на часах четыре утра…

Платили за всю эту санитарскую работу тридцать процентов от санитарской ставки, которая в то веселое время была семьдесят рублей. Тридцать процентов от семидесяти рублей за такую работу. Двадцать один рубль в месяц. Семьдесят копеек в день.

* * *

Я подошел к «харчевне» и осторожно повернул дверную ручку. Уже начало светать, было хорошо видно, как на кушетке под одеялом спит сладким сном мой друг Ваня. С минуту я постоял над ним, разглядывая. Так саперы смотрят недоверчивым взглядом на снаряд, оставшийся с войны, пытаясь прикинуть, рванет он или это уже безобидная ржавая железяка.

Я вышел, на всякий пожарный придвинул каталку вплотную к двери и опустил тормоз. Подумал, подтащил цинковый ящик, что стоял около кабинета Надьки, и взгромоздил его на каталку.

Захочет Ваня выйти, так хоть услышу.

А сам отправился во второй блок, помогать Маринке перестилать.

Около половины восьмого пробудился Волохов. Я как раз выносил кучу грязного белья в моечную, когда увидел, что он стоит и озадаченно глядит на мою конструкцию. Ту самую, из каталки и цинкового ящика.

На Витю было страшно смотреть. Он был весь какой-то сизый. Похоже, он даже не мог разговаривать. По всем признакам я понял, что ему хочется пройти внутрь. Я откатил каталку в сторону и впустил Волохова в «харчевню». Первым делом я посмотрел на Ивана — тот спал сном праведника. Потом перевел взгляд на Витю. Лицо его выражало боль и запредельную, щемящую тоску.

Он выглядел, как выглядит человек, ясно понимающий, что фортуна нынче повернулась к нему спиной, но у него осталась последняя надежда, один шанс из тысячи.

И Витя прошелестел бескровными губами:

— Салага, спирт есть?

И хотя это было совсем не то, что я ожидал услышать, а услышав, не собирался колоться, я все-таки, еще раз взглянув на Витю, молча кивнул и даже глаза прикрыл со значением. И тогда Витя не произнес, а выдохнул:

— ТАЩИ!

Ту волоховскую опохмелку я буду вспоминать часто и не менее часто всем про нее рассказывать.

Я приволок из своего тайника вторую пол-литровую банку и поставил ее на стол. Волохов глазами показал мне на самую большую кружку, и я стал наливать. По мере наполнения я вопросительно смотрел на него в ожидании команды «стоп!». Так и не дождавшись, я, стараясь не расплескать, протянул Вите полную кружку, в которой уместилась ровно половина банки.

Волохов бережно, обеими руками, как драгоценный дар, принял этот наполненный живительной влагой сосуд. Я тут же стал суетливо наливать в другую кружку воду из остывшего за ночь самовара, но Витя отрицательно покачал головой.

Тогда я замер и приготовился наблюдать. Наверное, так смотрели на Роджера Смита, американского врача, когда он во имя науки вводил себе яд кураре.

Витя подошел к рукомойнику, тяжко вздохнул, переложил кружку в правую руку. Приоткрыл кран с холодной водой, открутив его лишь чуть-чуть. Видно, силы кончились. Вода потекла тоненькой струйкой. Волохов подставил ладонь левой руки, сложив ее ковшиком. Поднес ко рту. Опять вздохнул. Выпил воду, втянув ее губами. Затем, перестав дышать, начал вливать в себя спирт.

Он стоял ко мне спиной, и я видел, как при каждом глотке двигаются его уши. Когда движение ушей прекратилось, Витя повернулся и поставил пустую кружку на стол.

— Наливай! — уже человеческим голосом приказал он.

Без колебаний я наполнил кружку, влив в нее все, что оставалось. Пустую банку я сунул в карман. На этот раз Витя поменял последовательность, сначала выпил спирт, а потом запил из ладошки. А сам, между прочим, всегда меня предостерегал:

— Запивать, салага, — путь к алкоголизму!

Витя тщательно сполоснул кружку и, повернувшись ко мне, весело улыбнулся. От его синюшности не осталось и следа. Да и вообще с ним быстро стали происходить перемены, вроде тех, что я увидел много позже, в голливудских фильмах со спецэффектами. А помолодел-то как! Лет на двадцать. Просто какой-то портрет Дориана Грея.

— Вить, полегчало? — спросил я его, не скрывая восхищения.

— Ништяк! — коротко, по-солдатски ответил Виктор Григорьевич и упругой походкой отправился на административную конференцию. Несмотря на выпитый эквивалент литра водки, его даже не покачивало.

Ваня пробудился ровно через секунду после того, как за порог вышел Волохов. Жаль. Много потерял. Он приподнял голову и захлопал глазами. Потом сел на кушетке и помотал головой. Затем с неподдельным любопытством стал оглядывать помещение, странным образом не замечая моего присутствия. Мне даже стало немного обидно.

— С добрым утром! — с нажимом поприветствовал я его. — Как спалось?

— Спасибочки! — в своей обычной манере ответил Иван. — А почему я…

Наверное, он хотел выяснить, как здесь оказался, но либо вспомнил, либо передумал спрашивать. Он пружинисто вскочил, потянулся и опять помотал головой.