Первые два года Борис часто болел и, когда мать навещала его в лазарете, всех поражало, с какой заботой расспрашивал ее Панаев о своих младших братьях — можно было подумать, что он отец большого семейства. По мере того как во 2-й корпус поступали также Гурий и Лев (в 1890-м и 1892-м соответственно), Борис все свободное время уделял братьям: помогал им готовить задания, навещал, наставлял, как вести себя с соучениками и преподавателями (его девизом была фраза «С товарищами будь всегда за начальство, с начальством всегда за товарищей»). Но, в отличие от Бориса, младшие Панаевы не так выделялись в кадетской среде. Блестящих успехов добился Лев, ставший фельдфебелем, а вот Гурий, наоборот, звезд с неба не хватал и вскоре был отчислен из корпуса.

В 1894 году Борис Панаев поступил в Николаевское кавалерийское училище, которому год назад исполнилось 70 лет. Среди русских кавалеристов его называли просто «славной школой», и это было лучшим признанием заслуг училища перед армией. «Школа» готовила офицеров для регулярной кавалерии (такие юнкера были объединены в эскадрон) и казачьих войск (были объединены в сотню). Эскадрон делился на четыре взвода: в первом и третьем числились самые высокие юнкера, второй назывался «Лермонтовским» по имени самого знаменитого выпускника училища, а в четвертом, по-училищному «Малиннике», состояли левофланговые по росту юнкера.

Кавалерийский офицер В.С. Литтауэр, автор воспоминаний «Русские гусары», так описывал «славную школу» в начале 1900-х годов: «Большое, мрачное главное здание школы было построено в начале XIX века, и жизнь, проходившую внутри этого здания, нельзя назвать иначе как спартанской… В спальне с высокими потолками в два ряда стояли койки. Высокий металлический штырь, вделанный в изголовье каждой койки, предназначался для сабли и фуражки; на стоявший в ногах койки табурет ежевечерне аккуратно складывалась одежда.

У стены под углом в сорок пять градусов поднималась до потолка лестница, на которой мы по утрам перед завтраком должны были выполнять обязательное упражнение: подниматься до потолка и спускаться с помощью рук. Я всей душой ненавидел это занятие. Вдоль другой стены тянулся длинный ряд составленных в козлы винтовок. В туалетных комнатах не было ванн или душа, только тазы. Раз в неделю нас водили в русскую баню, которая располагалась в отдельно стоящем здании на заднем дворе. Камердинеры были единственной позволенной нам роскошью — один на восемь юнкеров».

В то время в большинстве военных учебных заведений России существовал «цук», который заключался в беспрекословном подчинении кадет и юнкеров младших курсов старшим. Николаевское училище славилось своим особым цуком, с которым даже не одобрявший его Борис Панаев спорить не мог — слишком строго соблюдалась юнкерами-николаевцами эта традиция. Каждого, кто поступал в училище, старшекурсники прежде всего спрашивали, желает ли он жить «по славной училищной традиции или по казенному уставу». Если новичок выбирал устав, он не подвергался цуку, но фактически становился изгоем — его преследовало прозвище «красный», с ним общались только по официальным служебным поводам, к нему подчеркнуто строго придирался фельдфебель. Более того, бойкот «красного» продолжался и по его выходе офицером в армию — его не приглашали в офицерское собрание, не разговаривали вне службы и т. п. Жизнь такого человека становилась невыносимой. Зная об этом, практически все новички выбирали цук. Не был исключением и Борис Панаев.

Юнкеров первого года обучения в училище именовали «сугубыми зверями» (а также вандалами, скифами, сарматами, мохнатыми, хвостатыми), а второго года — «корнетами». Самым тяжелым для «зверей» был первый месяц в училище — «корнеты» гоняли их без всякой жалости. Начинался цук с того, что вновь зачисленный в училище юнкер представлялся старшекурснику: «Господин корнет, честь имею представиться: прикомандированный к Николаевскому кавалерийскому училищу кадет Нского корпуса Имярек». Если представление устраивало старшего, он сам шагал навстречу новичку, подавал ему руку и отвечал: «Очень приятно! Корнет Имярек». Если же старшему что-то не нравилось, тот командовал «Кругом, еще раз!» — и так до тех пор, пока «зверь» наконец не представлялся по всей форме…

Училищные будни «зверя» были полны разнообразных трудностей. Например, «зверь» был обязан мгновенно вскочить, если старшекурсник входил в комнату, не смел ходить по одной лестнице с «корнетами», заходить в ту же дверь, смотреться в то же зеркало. Стоило «зверю» зайти в «корнетский угол» комнаты (а такие углы были во всех помещениях училища), как его тут же окликали: «Куда вы, молодой? Это же корнетский угол! Пол провалится!» В училищной курилке «зверь» не смел переступать через черту, проведенную на полу, по преданию, шпорой самого Михаила Юрьевича Лермонтова: это была исключительно привилегия «корнетов». Кстати, возникновение самой традиции цука приписывалось юнкерами именно Лермонтову.

Время от времени «корнеты» обращались к «зверям» с самыми неожиданными вопросами («Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом», «Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины» и т. п.). На все эти вопросы «зверь» должен был отвечать мгновенно и без запинки. Например, на фразу «Молодой, что такое жизнь сугубого вандала?» новичок обязан был быстро ответить: «Жизнь вандала есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске висящий и разбивающийся при малейшем дуновении благородного корнета!», а на вопрос «Молодой, что такое механика?» — «Механика есть не что иное, как абстракт феноменальной глупости». Иногда вопросы «корнетов» были своего рода загадками, разгадать которые новичкам было непросто. Например, правильным ответом на вопрос «Какие подковы в четвертом эскадроне лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка?» был «В четвертом эскадроне лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка подковы обыкновенные».

Впрочем, среди вопросов, которыми «корнеты» засыпали несчастных «зверей», было много толковых, связанных с особенностями кавалерийской службы. Естественно, новички не могли сразу ответить, что такое брокдаун или шлюз, но после того, как «корнет» разъяснял им, что это болезнь лошадей и часть конской ноги, прилегающей к седлу, такие подробности застревали в памяти уже намертво.

«Зверь» был обязан также назубок знать не только основные даты русской военной истории, но и имена командиров кавалерийских полков и детали их обмундирования, так как «корнет» в любую минуту мог потребовать подробную справку на эту тему. Иногда «корнеты» развлекались и довольно экзотическими способами, например, приказывали новичкам «ходить за мной и вопить белугой», среди глубокой ночи будили их вопросами типа «Молодой, какие пирожки вы больше любите — с мясом или капустой?» или приказывали написать сочинение на тему «Влияние луны на бараний хвост». За непослушание, неверный ответ, недовольный вид или вызывающий тон «корнет» заставлял «зверя» отжиматься от пола или приседать. Обычно наказание сводилось к сотне отжиманий или приседаний, но бывало и больше — триста и даже пятьсот.

Таким образом из училища быстро отсеивались слабохарактерные, нерешительные, слишком строптивые. Училищные офицеры, в большинстве сами в свое время побывшие в шкуре «зверя», считали, что цук вырабатывает в младших уважение к старшим и одновременно боевое братство (ведь через цук проходили все юнкера, невзирая на богатство и знатность происхождения), и не пресекали традицию. Кроме того, новичок, решивший, что «корнет» оскорбляет его личное достоинство, мог сообщить об этом в «корнетский комитет», состоявший из всех юнкеров-старшекурсников. Если этот комитет находил жалобу «зверя» справедливой, оскорбившего его «корнета» ждало быстрое и весьма суровое наказание.