– Может, он на человека посылает лучи, и мы их должны рассмотреть? – выдвинул предположение Сеня. – Если в первую очередь вампиры закрывают человека от Дьявола, чтобы он не искал ни его, ни смерти им, и чтобы думал, как им надо, принимая только одну сторону медали, а сам вампир как бы был умнее, а мы рассмотрели и не согласились, значит, возможно, тот же Дьявол подсказывал как-то нам?

– Если человек умный, то умный, а не умный, так и не умный, – пожал плечом Иван.

– Ха, а вот тут ты, Ваня, не прав! – воодушевленно проговорил Валимир. – Если я от барракуды и ее Кощея закрываюсь, то о себе могу рассуждать, а нет – то такая муть в голову лезет, что спохватишься, самому тошно. Проклятый человек болен в уме своем. И спасения ему неоткуда ждать, если он не желает понять свое проклятие. Это я о себе говорю, у которого нет Зова! А представляешь, из какого Дерьма Дьявол вывел Маньку, у которой и Проклятие, и Зов?! Мало вышла, она обложила вампира так, что мало не показалось! Она же Дьявола видит! Она с ним разговаривает! Она учится у него! Немногий проклятый с Зовом мог бы сосчитать до ста!

– А чем Проклятие отличается от Зова, – поинтересовался Иван. – Я чисто теоретически…

– Проклятие приказывает вампиру ненавидеть проклятого. И не только вампиру, всем. Даже самому проклятому. Зов наоборот, приказывает любить.

– И что? Ну, приказали, мало ли что они там скажут!

– Э, брат, ты не понимаешь. В заклятиях такая боль, от которой человек лез бы на стенку. И у этой боли нет порога, когда человек уходит в Небытие. Там режут людей, животных, ломают черепа, травят, жгут, выставляют оргазм… Вот представь, человеку сломали череп – и он потерял сознание. А чтобы убрать приказ, нужно поднять эту боль, вытерпеть ее от начала и до конца, оставаясь в сознании, и понять, что от тебя хотели… Это, брат, такая наука, которая и мне не по зубам. Человека стирают. Человеку дают новое имя и новую голову. Если у человека есть ум, то уж и не знаю, кому говорить спасибо, что вампир пока обходит его стороной! Представьте, – Валимир уже обращался ко всем, – у меня денег в кармане ни гроша, а я миллионы в уме на благотворительность раздаю. И так живенько! Мне сложнее заставить себя осознать, что денег в кармане у меня нет. А у барракуды что на лице? Ох, какая душа у нее широкая, да щедрая, да богатая! У меня никогда не получалось думать о себе, что я нищ, гол и раздет, как когда думаю о себе, что я богат, счастлив, щедр. Но ведь я в это время понимаю, что это не так! А мысли мои где? Они не в уме, они во всем, что я делаю и вижу. А у вампира что? Он в уме нищ, гол и раздет – за копейку удавится, а жизнь у него другая! И что видят люди у меня? Нет у меня за душой ни гроша! И получается, осознание приходит, и не ранит его, как меня мое. Я убит, я раздавлен, а он весел, он счастлив. Кто-то скажет: он богат, а этот беден, или: он убит своей бедностью, или: он радуется своему богатству – а помнить разве не должен человек, что он богат или беден?

– Или был-был у человека талант, вдруг раз, и пропал. Или жил-жил человек, раз, и повесился, – проговорил Виткас печально, думая о чем-то о своем.

Все замолчали, вспоминая случаи из жизни. У каждого нашелся пример. И вдруг Сеня оживился.

– Тогда нам надо понять, что у нас в голове от Дьявола, что от вампира, а что от нас самих, а что приходит от того же вампира или проклятого. И когда мы поймем, что от Дьявола, мы сможем сказать: «Здравствуй, Отче, а я тебя вижу!» – Лицо у Сени загорелось и покрылось румянцем. – Я вот, например, про окно догадался. Просто так, пощупал, мягко, и сразу понял, как будто меня водой облили! Водой! А Бог разве не живую воду на человека льет?

На Сеню посмотрели с любопытством.

– И пошел еще искать. Гальку нашел, и снова: а, значит, море было! И опять увидел – ракушки! А еще поискал, и вспомнил, что те насекомые, которые по дну ползают, вымерли миллионы лет назад. Присмотрелся, точно они, а жили они в море! Это не могла быть моя душа, – тьфу, тьфу, тьфу, у меня не вампир, но железа и нам с нею хватает, – откуда ей знать, чем я тут занимаюсь, да еще наперед угадать? Дьявол меня вел и говорил: вот, Сенька, смотри сюда, или, здесь ищи! И подсказывал, что искать. Эх, мне бы на него посмотреть!

– А я не могу о себе такого сказать, я целый день лягушат отлавливал. Маленькие они еще! – расстроился Иван.

– Подрастут! – успокоили его. – Дня через три будут в самый раз.

– Что же у меня-то было? – задумался Виткас. – Целый день мысли в голову лезли одна за другой, а вот поди ж ты, ничего вспомнить не могу.

Остальные промолчали. В принципе, сказать им тоже было нечего. Не привыкли они еще к Богу-то…

Малек взял бинокль и неугасимую ветвь и вышел.

– Пойду посмотрю, может, костры ребята разожги… – бросил он через плечо. – Что-то ветра не слышно.

Сеня оделся и вышел следом.

– Ладно, будем охотиться на Дьявола, – сказал Валимир, устраиваясь в спальнике.

Но на следующий день восход проспали. Сеня расстроился, до самого завтрака настроение у него было никакое. Сразу же после завтрака Валимир достал Дьявольский кинжал – пора было готовить стрелы. Виткас поднялся и тоже направился к саженцам неугасимого дерева. Иван собрал посуду, зачерпнул котелком воды и отошел от берега к проходу: как-то нехорошо мыть посуду в живой воде. За ним полетела бабочка, он на нее шикнул: нечего ей было делать на морозе, пусть уж лучше ею тут кто закусит, от прохода тянуло холодом.

Прошло еще неделя. Погода была никакая, собачий холод, так что язык к небу примерзал, а глаза сразу становились стеклянными, их стягивало. Выйти на воздух никто и не думал. О своих ничего не знали и разговаривать не хотелось, разве что по делу. Все дни напролет резали стрелы. Не сказать, что дерево сильно торопилось подрасти, но его и не торопили. Опасности не ждали, а в письмеце было сказано, что настоящую стрелу можно срезать не раньше, чем через неделю. Первый урожай собрали, теперь жди второй. В кузне еще остался и уголь, и железо – Иван и Малек попробовали освоить новую профессию, выплавляя сковородки. Получились, но кривые и косые. Для первого раза решили – нормально, сойдет. Весь их опыт уложился в те четыре дня, когда работали кузнецы.

Когда в пещере появилось солнце, пусть и на полдня – неугасимое дерево пошло в рост, выбрасывая по десять сантиметров за сутки. В тех местах, куда попадал солнечный свет, из-под мха полезла трава, не поймешь, то ли ядовитая, то ли полезная, но растения были и терпкие, и пряные, подросла кукуруза и выбросила мохнатые метелки. Израненным ослепительной белизной и солнцем глазам было приятно медитировать, расслабляясь возле розовеньких и голубеньких цветочков с пушистыми трубчатыми, наполненными нектаром пестиками. Зацвели помидоры, с мизинец завелся огурец, по стене поднялись плети тыквы, и три виноградные лозы на радость Виткаса. Лозу втыкали черенками, которые оставил один из альпинистов – он их таскал с собой, чтобы помнить о доме, как те, которые носили с собой анашу и мак. Лозу он сразу подвязал, проверяя их по пять раз на дню. Грибов стало меньше, они росли только на мшистых местах по темным углам, но их уже насушили, наморозили, объелись, и насолили – соль нашли чуть ниже, в одной из пещер, в основном калийная, бесполезная, но там же нашли глину для горшков – горшки пригодились. В изобилии разрастались непонятные толстые и сочные крахмалистые корни с небольшой мясистой розеткой широких листьев. От корней поднималось настроение, но ничего такого за собой не замечали. Их использовали вместо хлеба и картошки, отваривали, толкли и пекли лепешки. Все растения были какими-то дисциплинированными, разворачивая листья вертикально, стараясь не мешать друг другу. Видимо свет здесь приходил к ним как-то по-другому.