Подтверждением нерасположения и место, куда меня препровождает Балерунья. Это снова, как тогда с Берминовым, столовая.

— Что случилось, Лиз? — спрашиваю я, пытаясь всем своим поведением изобразить полное спокойствие и отсутствие смятения.

— Садись, — не отвечая, указывает она мне на стул подле стола.

Я сажусь, она за моим плечом открывает створку буфета и достает изнутри… что она достает?., о, да это фотографии.

— Собираешься меня чем-то поразить? — все продолжая изображать полную безмятежность, говорю я.

— Лёнечка, ты негодяй! — отделив одну из фотографий от остальных и кидая ее на стол передо мной, говорит Балерунья. Она говорит это, не повышая голоса, даже с такой обыденно-житейской интонацией, как если б сообщала мне о засорившемся мусоропроводе или необходимости вызвать сантехника к потекшему крану.

И теперь я уже держу язык на замке. Игра началась, теперь важна не стойка, которую принял, а собственно ответная подача. Не торопясь, я беру со стола брошенную ею фотографию, неторопливо снимаю очки (я все же близорукий, очки у меня для дали) и все с той же неспешностью обращаю взгляд на снимок. После чего онемеваю уже буквально.

На фотографии мы с Евдокией. Бокал в руках у нее, бокал в руках у меня — нет, ничего предосудительного, но то, как мы смотрим друг на друга… тут все сказано, все наглядно. Это мы на Новом годе у Райского. Помню, кто-то ходил, бил по глазам вспышкой — можно, наверно, было договориться о снимках, но я и не подумал о том, зачем мне эти снимки?

— И вот еще, — кидает Балерунья на стол передо мной новую фотографию.

Я беру ее, по-прежнему не выпуская языка из-за зубов. Здесь тоже мы с Евдокией. И здесь наши отношения уже откровенней: она сидит у меня на коленях. Не помню, как это было, когда, в какой ситуации, но раз запечатлены так — не отопрешься: было.

На третьей, последней фотографии, которую Балерунья приберегла под занавес, мы с Евдокией целуемся. Наверное, и длился-то этот наш поцелуй секунду-две, а вот запечатлено — и обличительный документ, от которого не откреститься. Может быть, я и в самом деле встречал у Райского Новый год с дочкой Кости Пенязя, но отношения с этой «дочкой», бесстрастно свидетельствует снимок, — никак не отношения опекуна и его подопечной.

Молчать, однако, дальше невозможно. Я кидаю фотографии обратно на стол, надеваю очки и, откинувшись на спинку стула, стараюсь изобразить смех:

— Лиз! Кто тебе это притащил?

Она не обращает на мой вопрос внимания.

— Ты мне изменял, негодяй! Я для тебя — чего ни для кого, а ты в это время!.. Открыто, у всех на глазах, при свидетелях!

Вот, это главное: шило вылезло из мешка и торчит наружу, являя всему миру ее позор. Шило не должно было вылезать наружу, не имело на это права. Вылезшее наружу шило — преступление, криминал, злодеяние.

— Лиз, Лиз, Лиз! — говорю я, поднимаясь и ступая к ней. — Это все не имеет значения, ты же понимаешь. Наши отношения с тобой…

— Не смей приближаться ко мне! — вскакивает Балерунья со своего стула. Нога ее неловко цепляется за его ножку, и стул, подпрыгнув, с грохотом опрокидывается. — Не смей! Не смей! — кричит она, топая ногой.

Я замираю на месте. С Балеруньей следует быть осторожным, она только с виду кошка, на самом деле она рысь, если она вышла на охоту — берегись. Я нагибаюсь, поднимаю упавший стул, разворачиваю спинкой к себе и берусь за спинку обеими руками.

— Милая моя Лиз, — говорю я, ощущая стул у себя в руках чем-то вроде костылей. — Мы с тобой уже столько лет… Из-за чего мы будем сейчас разрушать наши отношения? Мы с тобой едем в Бразилию. Через три недели нам с тобой в Бразилию — давай думать об этом!

— Заткнись со своей Бразилией! Лети в нее, с кем хочешь. — В ярости, что звучит в голосе Балеруньи, такая непреклонность, что я понимаю: Бразилия стерта с карты земного шара, Бразилии больше нет, белое пятно вместо нее. — Хотела доставить тебе удовольствие — побаловать путешествием в своем обществе. Теперь все. А ведь я с тобой, знаешь, еще что?

— Что? — пойманный на крючок подобно глупой рыбешке, вопрошаю я.

— Я думала встретить с тобой закат жизни! С тобой, негодяй, ни с кем другим!

— Мы и встретим, — заглатываю я крючок еще глубже.

— Что ты говоришь? Встретим? Нет, Лёнечка! Я тебе не прощу. Я тебе устрою веселую жизнь, Лёнечка. Ты очень повеселишься, я тебе обещаю. Я тебя урою, Лёнечка!

Лагерное «урою» из ее уст — знак такого сильного чувства, что меня всего как встряхивает. Нашим отношениям конец, и думать иначе — понапрасну обольщаться.

Но все же я предпринимаю отчаянную попытку отстоять крепость. Настолько же отчаянную, насколько и дурацкую.

— Тебе не приходит в голову, моя милая, — говорю я, — что это монтаж? Монтаж-коллаж-шантаж, и ничего другого?

— О, несомненно, монтаж-коллаж-шантаж! — восклицает Балерунья. — Хочешь, скажу, где и когда монтаж-коллаж изготовлен? На встрече Нового года у Райского. Это та самая шлюшка, о которой у нас уже был разговор. И к Косте твоему она не имеет никакого отношения. Косте можешь передать — чтобы мне на глаза не попадался. Облил кофеем порядочного человека. Я этому человеку полностью доверяю. Полностью! Могу только пожалеть, что дала тогда слабину — поверила тебе. Очень жалею, что поверила. Очень!

Порядочный человек, облитый кофеем, — несомненно, не кто другой, как Берминов. Полный, как выяснилось на той встрече, мой тезка. Только откуда у этого другого Леонида Михайловича фотографии с новогодней вечеринки у Райского?

— Милая Лиз, — не решаясь выпустить из рук костыли стула, говорю я, — давай не будем горячиться. Давай остынем. На самом деле там ничего такого, из-за чего стоит жертвовать годами нашей с тобой дружбы.

— Ты с нею шляешься и по кабакам, — отчеканивает мне в ответ Балерунья. — Тратишь на нее деньги, которые получил благодаря мне. Светишься с нею, где только можно! С этим куском молодого мяса!

Гремучина! — осеняет меня. Всему начало — эта активная труженица феминистического фронта. Там, в ресторане ЦДЛ, она была в компании с Берминовым. И я взял с нее слово не говорить ему ничего о Евдокии…

— Лиз! — Я отпускаю костыли стула и вновь пытаюсь ступить к Балерунье. Но я не успеваю сделать и шага, — ступает навстречу она и награждает меня увесистой (откуда у нее такая сила в руке?) оглушительной оплеухой.

— Не приближайся ко мне! — слышу я сквозь звон, что стоит в голове. — Все! Выметайся. Как ты ко мне, так и я к тебе. Все! Я тебя предупредила!

Звонок от Евдокии раздается, когда я качу от Балеруньи домой.

— Да, моя радость, — говорю я, прикладывая трубку к уху.

— Что ты такое устроил с папой? — без разгона, гневливо вопрошает меня Евдокия. — Ты сбрендил? Как ты мог! Ведь я же тебя просила!

Удивительное дело: я не чувствую перед ней вины. Она просила — я согласился, но о том, чтобы устраивать ее папаше девочек, об этом речи не шло. И вообще, оказывается, несмотря на то, что мой конфликт с отцом Евдокии, скажется, конечно, на наших с ней отношениях, я ощущаю его как царапину, в то время, как разрыв с Балеруньей — это все равно что ножом под лопатку. У меня даже физическое ощущение боли в груди, и я еду по крайней правой полосе, прижимаясь к тротуару, чтобы, если вдруг что, свернуть к бордюру и затормозить.