Тараскин всфыркнул.

— Я не пленочка, — проговорил он затем. — Я народ!

Лёнчик глянул в сторону стойки — его очередь была уже следующей. Он вскочил, ввинтился на свое место, получил дымящуюся легким парком ароматную чашечку и двинулся обратно. Разговор у Тараскина с Костей, когда снова сел к ним, шел уже о другом.

— Надо освежать жизнь союза, — с жаром говорил Тараскин. — Во всем обществе такое обновление, а у нас в Союзе писателей — ничего.

— Да уж, сидят в начальстве по сто лет, только и делают, что заграничные поездки и дачи делят, — отзывался Костя.

— Главное, в Союз писателей чтобы вступить, — снова подключился к их разговору Лёнчик, — годы нужно потратить. В Союз без книги не вступишь, книгу без членства в Союзе не выпустишь.

— Точно, со вступлением молодых в Союз — безобразие, — с прежним жаром поддержал Лёнчика Тараскин. — Твои девять лет — тому подтверждение. А мне Окуджава, помню, твое имя еще когда называл.

— Да, мы с Булатом познакомились, я еще совсем юным был, — подтвердил Лёнчик, с неизбежностью вспоминая тот вечер в общежитии Литинститута, когда Юлик Файбышенко привел его в комнату, где Окуджава пел свои песни, а потом еще, уже на другом этаже, в другой комнате пытался петь песни Рубцов. Юлика, как и Рубцова, давно не было в живых. Он так ничего и не смог опубликовать из своей прозы, поехал от какого-то журнала с командировочным удостоверением в кармане на Украину выяснять подробности биографии некоего секретаря райкома, будто бы служившего во время войны полицаем у немцев, и на третий день командировки на рассвете его обнаружили повешенным на опоре виадука за городом. На запястьях у Юлика были кровавые следы от веревок, и отправиться вешаться среди ночи за несколько километров от города — тоже выглядело подозрительным, но следствие не приняло все это во внимание, и смерть приезжего журналиста была признана самоубийством. — И что ты предлагаешь делать с нашим союзом? — запивая воспоминание глотком коньяка, спросил Лёнчик Тараскина.

Тараскин всфыркнул.

— Прежде всего начинать издание независимых журналов. Пока хотя бы одного. На первый номер деньги, кстати, уже есть.

— Журнал — это замечательно, — сказал Лёнчик. — Поддерживаю обеими руками.

— И я, — поводил перед собою крест-накрест руками Костя. Хотя по смыслу этот жест походил сейчас скорее на отрицание.

Тараскин возбудился. Он уже почти выпил свой коньяк, и, видимо, у него было не пятьдесят граммов, а больше, лицо его запылало, пепельные завитки волос упали на лоб.

— Давайте присоединяйтесь, входите в инициативную группу. Осенью все съедутся — будем свое движение внутри союза учреждать. Готовьте, кстати, — вскинулся он, — для журнала подборки. Без всяких цензурных оглядок. И не по три-четыре стихотворения, а по десять-пятнадцать. Чтобы выступить так выступить.

Предложение было замечательное, странно отказываться.

— Никаких возражений, — отозвался Лёнчик.

— Естественно, никаких возражений, — подтвердил Костя. — Прости, Боря, — проговорил он затем, — но мне хочется сделать одно замечание. По поводу инициативной группы, о которой ты говорил. Ты знаешь, я наполовину еврей. Причем по матери.

— И что? — Тараскин всфыркнул. — При чем тут, что наполовину еврей?

— При том, что у вас слишком много евреев. Так нельзя. Получается какой-то еврейский заговор.

И без того раскрасневшееся от коньяка лицо Тараскина сделалось пунцовым.

— Что ж тут можно поделать. Еврейская активность. Еврей и один — все равно заметишь. А два еврея — считай, партия.

— Вот! — воскликнул Костя. — А я тебе о чем? Так это воспринимается. Мы все-таки не в Израиле живем. Хочешь какое дело дискредитировать — объяви его еврейским делом. Ты не понимаешь?

— Так ты что же, против обновления союза? — спросил Тараскин.

— С чего ты сделал такой вывод? — ответил Костя. — Я просто хотел предупредить. Здесь мина. Здесь может рвануть!

Тараскин гребанул пальцами волосы, убирая со лба упавшие кудрявые пряди.

— Костя, ты антисемит, ей-богу. — Он перевел взгляд на Лёнчика. — А ты что? За обновление союза? Против? В какую тебя графу?

— В графу «за светлое будущее», — съехидничал Лёнчик. Он-то был привычен к Костиному пунктику, это для Тараскина было все неожиданно.

— Значит, за обновление, — сказал Тараскин. — И нечего язвить. Сделаем новый союз. Без бонз, без партийного лицемерия. Журнал на ноги встанет — возьмемся за издательство.

На лестнице, ведущей из холла в бар, с каким-то листком бумаги в руках, возникла жена Тараскина. Она была моложе Тараскина на полные тридцать лет, с юной легкой фигурой, юным свежим лицом, и во всем ее поведении еще сохранялась лихая юная фанаберия. Тараскин женился на ней совсем недавно, и поездка сюда, в Дом творчества, была у них чем-то вроде медового месяца.

— Сидят классики, наливаются коньяком, а даме не взяли! — со своей молодой, заносчивой улыбкой произнесла жена Тараскина, подходя к их столу. Взгляд ее упал на Лёнчика. — Ой, это же мне на стойке администрации сейчас для вас передали, — вскинула она руку с листком бумаги. — Телеграмма вам, Лёнчик. Спляшете?

— Ладно, еще плясать! — потянулся Лёнчик к листку в ее руке. У него сильно и жарко грохнуло сердце. Что такое могло быть в телеграмме?

Он разорвал склеивающий телеграмму бумажный поясок и раскрыл ее. Сердце бухало в опасении, что телеграмма окажется из Москвы, но телеграмма была с Урала, от сестры. Сестра извещала, что вчера после операции в больнице умерла мать. На послезавтра были назначены похороны.

* * *

— Вот я просто не знаю, что делать, подавать на них в суд? — спросила сестра.

Они сидели с Лёнчиком за столом на кухне родительской квартиры, он только что поговорил по телефону с Людой Труфановой — с нею в детстве жили на одной лестничной площадке, вот тут, в этом доме, пять дней назад Люда делала матери, доставленной в больницу на «скорой», срочную операцию по причине непроходимости кишечника. Операция прошла благополучно, мать уже стала поправляться, сестра ушла от нее из палаты в восемь вечера, попрощавшись до завтра, а в десять, как ей сообщили наутро, когда позвонила в справочную узнать о состоянии матери, мать уже была мертва. Ей после ухода сестры поставили капельницу, мать лежала и разговаривала с соседкой, раствор в баллоне стал заканчиваться, мать забеспокоилась, вызвала сигналом медсестру, но та все не появлялась. Раствор из баллона вытек до последней капли, мать жала и жала на сигнал, вызывая медсестру, и вдруг вскрикнула, рука ее, лежавшая на груди, взметнулась, упала, и больше мать не шевелилась и не произнесла ни звука. «Только вы никому ничего, о чем я вам рассказала не говорите, — попросила сестру соседка матери по палате. — А то мне еще здесь лежать». «Острая сердечная недостаточность» было написано в справке, которую получила сестра в больнице. О причине внезапной сердечной недостаточности в справке не сообщалось.