этот встал с кровати. Подошёл, склонился надо мной. И замер. То ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь.

Он рядом, совсем рядом, можно рукой коснуться. И я чувствую его запах. И тот, другой. Вонь гнилой застоявшейся воды.

А я лежу, и пытаюсь контролировать свои чёртовы глазные яблоки, а они дёргаются, и веки дрожат, а потом я понимаю, что задержала дыхание — а так нельзя, ведь у спящих дыхание ровное, размеренное, и он всё поймёт; но вот если прямо сейчас начну дышать — это ведь тоже подозрительно?

И тут он ушёл. Заскрипел паркет, потом стукнула о стену дверь комнаты, затем щёлкнул замок. И тихо. Так тихо. Только шум воды.

…Я думала, это случится ровно в полночь. Ну или там в три часа утра. Только поэтому, наверное, и смогла за ним пойти — знала, что надо будет бояться часом позже, и не успела осознать, что уже сейчас пора.

А ещё потому, что поняла: Мишка всё ещё здесь. Пока этот открывал дверь, Мишка уронил ключи. Этот никогда ничего не роняет. Идеальный, сука.

И я пошла следом. С телефоном и ножом. Обычным кухонным ножом. Не знаю, зачем. Просто когда смотрела фильмы ужасов, каждый раз думала, ну почему эти дураки всегда лезут в стрёмный подвал с голыми руками, ну нет бы хоть чем-то вооружиться, вот я бы по-другому…

Там, снаружи, всё иначе. В смысле, это не Кисловодск. Я же помню: наискосок от Нарзанных ванн на той стороне проспекта есть санаторий, напротив — какое-то кафе. И если закрыть глаза, кажется, что всё как надо. А если открыть — там нет города. Вообще ничего нет. Только вода и не-вода. Какой-то монолит из построек и деревьев — будто кроны проросли сквозь стены домов, и нет ветра, но они стонут, как в бурю. И из под земли лезут их корни, влажные, и липкие, и почти живые. Bad trip, really. Деревья-утопленники.

И туман. Очень, знаешь, нехороший туман. Пахнет гнилью и плесенью. И затягивает, если всматриваться в него.

Этот шёл по мосту через реку. Мост тоже был другим: склизкие, разбухшие доски, будто только что из-под воды, все в сизом налёте. Но по крайней мере, он был настоящим. Таким настоящим, что хотелось вцепиться в эти прогнившие деревяшки, и не выпускать до рассвета.

Но этот шёл, не останавливаясь. И я за ним. С ножом и телефоном.

А окна клиники, конечно, светились изнутри. Его ждали.

Они не похожи на призраков, они почти как люди. Будто кто-то пытался создать модели людей, но в мелочах прокололся. Оставил только то, что необходимо, сообразно функции. Медсёстрам пригодятся руки и глаза. А вот говорить им необязательно — а значит, зачем им рот? Больные — о, вот у этих пасти на полрыла. Оплывшие нарзанорождённые туши. Понемногу растворяются в ваннах, и улыбаются, и благодарят за доброту и внимание.

Не хочу вспоминать.

Он подошёл к двери — и вся эта дрянь хлынула навстречу, обволокла со всех сторон сырым, больным теплом. Сестры вцепились в него, сдёрнули одежду, потащили к свободной ванне. Опустили туда, в серую пузырящуюся гниль — бережно, осторожно. С головой.

Тут я опомнилась. Бросилась к нему, ору что-то. И лишь тогда они меня увидели.

Больные забеспокоились, залопотали, а сёстры полезли ко мне отовсюду. У них такие руки, как ветви у деревьев — длинные, узловатые, жёсткие. Думала, умру, когда они дотронутся — но нет, это не больно. Противно только. Как дотронуться до гнилушки, которая долго в воде пролежала.

И пришёл доктор. Почти как человек. Седенький такой старичок в белом халате, в лакированных ботинках, с портфельчиком, в пенсне. Айболит. И говорит — тихо так, спокойно: мол, что же вы, Дарья Петровна, переполох устроили? Ваша мать, урождённая Забелина, определила Михаила на исправительное лечение. И оно действует, не так ли? Он стал правильным? Таким, как надо?

И Мишка — этот — поднимается из ванны. Улыбается, волосы развеваются по ветру — на такого та пигалица на вокзале и глаз понять не посмела бы. И отовсюду шорох: сёстры начали хлопать в ладоши.

Нет, говорю. Нет.

Он: «Что ж, требуется время. Но скоро курс лечения будет закончен. Уже недолго осталось».

И тут я вижу, что у него пенсне прорастает прямо из кожи. Что это не оправа, а тонкий чёрный нарост — как бородавка, как кожистая складка, а вместо стекла — водяная плёнка.

А нож всё ещё был у меня в руке. Я не знаю, как. Правда, не знаю. Но я его ударила.

И ведь знала, что не поможет. Что из раны польётся вода, а не кровь.

Но ему было больно, этой суке было больно! Он завизжал — и все они изменились в лице, все, даже те твари из ванн — и дальше я уже ничего не помню. Но, наверное, это не те воспоминания, о которых можно тосковать.

Знаешь, тут очень красивые рассветы. Нет, серьёзно. Когда я сидела на ступеньках этой поганой клиники, и выковыривала ил из волос, и ржала, как ненормальная, потому что увидела мой телефон, мой бедненький «самсунг» у водостока: прямо из корпуса торчит нож. Надо же, технофобы какие. Нет бы отформатировать карту памяти, а они вот так вот. Козлы, а? — так вот тогда я поняла наконец, как же здесь красиво. Тихо и холодно, и даже реки почти не слышно, и пахнет хвоей, и птички поют.

Я его увезу. В Пятигорск, оттуда — в Москву.

Не знаю как, но увезу.

28Jul. 2014 07:50

From: Дарья Зотова <[email protected]>

To: Кристина Фёдорова <[email protected]>

Вообще-то я хотела тебя убить.

Нет, серьёзно. После того, как отец ушёл, у нас дома был ад кромешный. Мать читала про способы самоубийств. Мишка ныл с утра до вечера. И я тогда подумала — нечего терять же. И нож с собой взяла. О да, Дарья Зотова — мастер клинка. И анатомический атлас посмотрела. Прикидывала, куда надо будет бить, так, чтобы с одного удара, — потом отец наверняка меня оттащит, но один раз я успею.

И потом, уже после эпопеи со сгоревшим обедом, я смеялась, и мне правда было смешно. И хорошо. Но я помнила, что у меня есть нож. Каждую, блин, секунду, помнила.

Просто чтобы ты знала, раз уж собираешься ехать сюда.

5 Aug. 2014

From: Кристина Фёдорова <[email protected]>

Даша, добрый вечер))) Рада, что у вас с Мишкой всё в порядке. У