с Андрониковым, однако качество юмора у этих двух «весельчаков» было совершенно разным. Зяма описывал и представлял литературный мир, пародируя коллег в значительно более язвительной манере, замечая деструктивное влияние на них системы. Он говорил невероятно смешные вещи с невозмутимым лицом, как будто ничему не удивляясь, и при этом он использовал выразительную мимику, вызывавшую отклик у его мнимых и действительных собеседников. За столом он был, конечно, душой компании и одновременно воплощением естественности и простоты во всем: в жестах – скудных, в словах – скупых и точных.

Встреча с нашим давним другом по переписке Мартином Дьюхерстом на конференции в Оломоуце; слева направо: чешская русистка Милуша Очадлик, Мартин Задражил, муж Милуши, тоже русист. Все они на долгие годы были лишены работы в Карловом университете. Они вернулись к своей деятельности, когда Карел С. стал послом в Польше (фото 1968 г.).

С завораживающей простотой и так естественно он выручил меня, когда я попросил его помочь в составлении комментариев к сборнику пьес Чехова для Национальной библиотеки в Варшаве (книга вышла в 1978 году). Мы провели в его квартире немало часов, которые пролетели совершенно незаметно. Когда он чего-то не знал или не был уверен, он брал трубку и звонил разным знакомым, чтобы уточнить какую-то деталь, необходимую для комментария.

Он любил участвовать в капустниках и как автор, и как исполнитель. Неудивительно, что его буквально разрывали на части. Люди всегда жаждали и жаждут смеха. На его выступлениях публика буквально лежала от смеха, заглушая его далекие от примитивности и пошлости с аллюзией на происходящее шутки. Мало кто знал о пережитых им личных трагедиях. И мы промолчим. Он умер почти по-мольеровски – потерял сознание в 1996 году на улице по дороге в один из домов-музеев Антона Чехова, где должен был выступать с докладом о юморе своего любимого писателя. Это был его очередной сердечный приступ.

Неординарный Зяма Паперный всегда будет для нас ассоциироваться с Мирой Блинковой. Ее тоже уже много лет нет с нами. От Игоря, у которого сейчас уже выросли сыновья, мы получили вышеупомянутый том в бело-голубой обложке, посвященный ему его матерью, с предисловием ее приятельницы Доры Штурман.

У Кати Соколовой

Благодаря Вене мы также много времени проводили у Кати и Вадима Соколовых. Вадим был членом Союза писателей СССР – на каком основании, было непонятно. Писал немного, скорее говорил. Он читал какие-то лекции по литературе; обожал говорить громким голосом, что временами было даже интересно. Он знал всех вокруг себя, и у него были хорошие друзья. Катя работала редактором в каком-то учебном издательстве. Она прекрасно ориентировалась в текущем литературном процессе и советовала нам, что читать. Кроме того, она была чрезвычайно порядочным и услужливым человеком. Мы встречались, когда представлялась возможность, часто у нее ночевали. Она тоже приезжала к нам, сначала вместе с Вадимом в Варшаву, а потом одна в Залесе. Мы ходили гулять, готовили еду. Однажды нам достался карп. После того, как карп был выпотрошен, очищен от чешуи с удалением основных костей и приготовлен в кастрюле с овощами и лавровым листом, он был вынут из кастрюли и оставлен остывать в салатнике на полу в душевой. Вернувшись домой, мы застали нашего кота Гришу в состоянии как будто он был на сносях, еле ходил и непрестанно облизывался. А от рыбы остался лишь хвост! А Гриша еще несколько следующих дней ничего не ел. Катя была очень удивлена, что мы никак не отреагировали: «У нас был бы крик, и коту бы досталось тряпкой!» А мы говорим, что это наша вина, потому что мы не закрыли двери в душевую, и кот знает, что все, что на полу, его.

Это у Соколовых, еще до того, как они разошлись, мы познакомились со Львом Копелевым, очень красивым мужчиной, который отсидел свое за категорическое неприятие массовых изнасилований и грабежей, совершаемых советскими солдатами в Германии[201]. Он оказался в той же шарашке, что и Солженицын, увековечивший его в образе Рубина в романе «В круге первом». Общение с ним и его женой Раисой Орловой нам навсегда запомнилось, хотя и длилось недолго – вскоре им пришлось покинуть страну, которую они считали своей родиной.

Среди друзей Соколовых были Володя и Люба Шляпентох. Он – социолог, связанный с социологами и математиками, работавшими в Новосибирске, она – экономист. Позднее мы с ними встретились на пляже в Гаграх. Саша Полянкер называл его «рыжим социологом», и действительно он был рыжим, что бросалось в глаза. Очень деятельный, брал собеседника, как говорится, «за пуговицу» и не отпускал. Впрочем, он всегда рассказывал что-то интересное, но иногда нам было уже достаточно серьезных разговоров, и мы при виде него сбегали. Один из его рассказов нам запомнился, и мы с радостью пересказывали его знакомым. Однажды ему было велено выслать в Новосибирск телеграмму академику Абелу Гезевичу Аганбегяну, о том, что один из его коллег по фамилии Каценеленбоген не может приехать на конференцию. Телефонистка принимает заказ на телеграмму, но тут начинаются проблемы с фамилиями.

– Кому?

– Аганбегяну.

– Пожалуйста, произнесите по буквам.

– А как Анна… – терпеливо начинает говорить Володя.

– Кто не может приехать?

Снова нужно перечислять: К как Карл, А как Анна… Телефонистка уже явно раздражена. Наконец она спрашивает:

– За чьей подписью?

– Шляпентох.

Это оказывается последней каплей.

– Вы издеваетесь надо мной!

И бросает трубку. Задыхаясь от смеха, мы забыли спросить, удалось ли в результате выслать телеграмму. Сейчас они живут и работают в США, но часто навещают друзей в России и приглашают их к себе.

Белоцерковские

Совершенно иным был дом Веры и Вадима Белоцерковских, где мы останавливались во время одного из наших приездов в Москву в семидесятые годы. Вера была дочерью советского дипломата, сейчас живущего в Праге, Вадим – сыном Билль-Белоцерковского, автора рассказов, агиток и пьес, восхваляющих большевиков (самой известной была его пьеса «Шторм» 1925 года). Вдова Билля жила на красивой старинной улице Сивцев Вражек, в недавно построенном доме, уродовавшем этот красивый район. Дети, взбунтовавшиеся против мира своих родителей, знавшие изнутри его лицемерие, иерархическую систему привилегий, не были исключением. Они шли по пути, проложенному народниками в XIX веке, которые во имя искупления вины своих предков отказывались от своих имений и восставали против самодержавия, которые те поддерживали. Выбор Веры можно сравнить с путем Виктора Ерофеева, тоже сына дипломата. Отцам обоих пришлось заплатить за решения своих отпрысков потерей должностей.

В квартире Веры, в которой не было хозяев, мы