«содомия», она же, в свою очередь, — «почва для философствования» [С. 13]. Таким образом, защита Христа в письме Флоренского идет рука об руку с апологией содомии, что, несомненно, является нонсенсом для православного мыслителя. Даже в наше время, когда столько общественного внимания уделяется правам сексуальных меньшинств, такого рода подход совершенно не приемлем для исторического христианства!

Не менее одиозным является нивелирование в философских конструкциях Флоренского иудейской «закваски» Нового Завета. В антиномической паре «Афины и Иерусалим» Флоренский однозначно отдает предпочтение античной философии и языческому эллинизму в целом. Напомним, что:

«Афины и Иерусалим» — название итогового философского труда одного из крупнейших мыслителей Серебряного века Льва Шестова, основная тема которого — антиномичность знания и веры, противостояние двух истоков европейской культуры — эллинского и библейского. Опираясь на тексты Священного Писания, опыт библейских героев Авраама, Моисея, Иова, обращаясь к творчеству Ницше, Кьеркегора, Паскаля, Достоевского, Шестов стремится показать, что истина не может быть добыта путем логического умозаключения, а обретается только личной верой: «В границах чистого разума можно построить науку, высокую мораль, даже религию — но нельзя найти Бога». В центре внимания Шестова — история грехопадения человеческого рода, понятого как результат испуга людей перед ничто, этот страх нашептывает разум, внушающий человеку недоверие к божественной свободе и желающий встать на место Бога. Знание, источник грехопадения, преодолевается благой вестью о Едином, ничем не обусловленном Боге, стоящим над принципами разума и требующим от человека безусловного подчинения. Только вера, понимаемая как «новое измерение мышления», побеждающая смерть творческая сила открывают человеку путь к Богу. Шестов не считает философию наукой, он сторонник веросознания — философии, основанной на откровении Священного Писания; следуя за верой, философия должна вести человека за пределы рациональной метафизики, где царит Необходимость, в сферу Свободы [НФЭ].

Если у агностика Шестова философский Бог — это чистый Произвол (Случай)[304], то Бог «православного» мыслителя Флоренского — это «непостижимый, при этом „злой-презлой“ Демиург», он же некий «Высший Разум». В этом отношении Флоренский, с позиций ортодоксального богословия — явный гностик-маркионист, чьи взгляды эволюционировали от христианского антииудаизма до расового антисемитизма [305], а с культурологической точки зрения — выразитель манихейско-гностической идеологии, всегда являвшейся, — см. [ЯКОВ-МУЗ], одним из культурных кодов русской цивилизации.

По определению Бердяева, представляющимся нам вполне правомерным, Флоренский «был утонченный реакционер» [БЕРДЯЕВ (III). С. 161].

Сам Флоренский характеризовал себя как средневекового человека. Он восхищался замкнутым и иерархическим образом мира Средневековья и открыто признавал себя его сторонником[306]. Флоренский определял тип средневековой культуры с помощью понятий объективности, коллективизма, конкретности, цельности, синтетического видения и реализма. Данному типу противостоит тип западной ренессансной культуры. Признаками его служат субъективизм, индивидуализм, абстрактность, аналитичность, сенсуализм и иллюзионизм, раздробленность, атомизация — и, наконец, нигилизм и саморазрушение. Ренессанс и гуманизм в глазах Флоренского означают распад Божественного порядка во Вселенной и одновременно грехопадение западной культуры.

«Возрожденское мирочувствие», согласно Флоренскому, помещает человека «в онтологическую пустоту» и тем самым обрекает его на пассивность: «<…> в этой пассивности образ мира, равно как и сам человек, распадается и рассыпается на взаимно исключающие точки-мгновения. Таково его действие по его сути».

<…> Флоренский был убежден в том, что «обездушенная цивилизация» Нового времени исчерпала себя и близок день, когда порабощенный человек «свергнет иго возрожденской цивилизации»: тогда начнется новое Средневековье, т. е. эпоха новой цельной культуры. Прообразом этой «культуры другого типа», «первые зародыши» которой уже можно наблюдать, станет Россия; однако, согласно Флоренскому, сам он рассматривает «свою жизненную задачу <…> как проложение путей к будущему цельному мировоззрению».

Флоренский был платоником и страстным критиком Канта. Флоренский называл реализмом платоновскую философию, укорененную еще в магически-религиозном миропонимании, — реализмом, ибо она указывает человеку, каким образом он может стать причастным миру идей — реальности в собственном смысле. Напротив, Кант (которого Флоренский наделяет бранным прозвищем «столп злобы богопротивныя») ставит во главу угла автономный разум человека, заявляя, что «не Истина определяет наше сознание, а сознание определяет Истину».

<…> Вот что говорится в лекции «Культ и философия», прочитанной в мае 1918 г.:

«Нет системы более уклончиво-скользкой, более „лицемерной“ и более „лукавой“, нежели философия Канта. <…> Вся она соткана <…> из загадочных улыбок и двусмысленных пролезаний между да и нет. Ни один термин не дает чистого тона, но все — завывание. Кантовская система есть воистину система гениальная — гениальнейшее, что было, и есть, и будет… по части лукавства. Кант — великий лукавец».

<…>…в своей философии имени и числа Флоренский является представителем радикального реализма, отрицающим номинализм Нового времени или чисто арифметический подход: слова, имена, числа суть не просто условные обозначения, а символы, откровения высшей, сгущенной реальности, т. е. сущности, и одновременно — выражения ее энергии. Благодаря этому через них осуществляются мистические опыты и магические действия. В имени действует само именуемое, — поскольку в нем присутствует энергия именуемого[307]. «Мощное слово» или магическое число обладают непосредственно действующей силой, которую человек может использовать (вспомним о заклинательных формулах и колдовских заговорах, счастливых и несчастливых числах или о «принуждении Бога»). Флоренский был также убежден в том, что сущностные признаки и энергии, содержащиеся в человеческих именах в особенно концентрированном виде, кладут отпечаток на их носителей и предопределяют их жизнь. Имя, следовательно, это судьба человека. Одновременно имя является тем мистическим корнем, посредством которого человек связан с иными мирами.

Магия[308] для Флоренского — это «живое общение» человека с живой действительностью (в противоположность науке, занимающейся нанизыванием понятий)[309] [ХАГЕМЕЙСТЕР].

При этом Флоренский убежден, что

черная магия всех видов, чернокнижие, весь темный оккультизм, все это всегда шло с Востока, и именно от семитов. Вавилон, еврейство, сабеизм и т. д. вот носители чернокнижия. Затем масонство и современные оккультные ложи темного направления — это опять на почве жидовской мании, опять порождение иудаизма. «Греция» (как культурное начало) прекрасный юноша, и около него нашептывает и вертится пауком и опутывает паутиною колдун иудаизм. А Греция это мы, в нашем лучшем, это наша душа. Все наше благородное сознательно перековывается этими колдунами в мерзость: чувство тела в похабство, красота в оперетку и кафешантан, свободолюбие в революцию, чувство мировой жизни в материализм, нравственные порывы в безбожный анархизм [С. 151].

По-видимому, Флоренский, будучи, по его собственным словам, человеком очень осторожным и скрытным — в отличие от Розанова, которому он пенял за мирское тщеславие:

Вы стремитесь кричать обо всем всему миру, а я молчал, молчу