79), иначе – Света, просвещающего вступающего в новую жизнь человека. С Мережковским она полемизирует о природе этого божественного Света, словно по-новому воспроизводя ситуацию древних паламитских споров. Мережковский уравнивает крещальный Свет с непонятным Элевзинским «свечением» и не проводит параллели со Светом Преображения – Фаворским светом, озарившим исихастскую традицию. Но Свет – это опыт видения Бога христианскими святыми, и «Церковь забытая» живет именно этим опытом. Так Лот-Бородина соединяет с Евангелием идею аскетического подвижничества: исток последнего – в Евангелии; обратно – мистический путь, намеченный Иисусом Христом, в истории раскрылся именно как личный аскетический подвиг. Статья Лот-Бородиной является по сути трактатом о Святом Духе – блестящим изложением «забытого» учения Церкви. Таков ее положительный идеал, выдвинутый против жизненного дела Мережковского.

Критика «III Завета» в «Церкви забытой» абсолютно точна и глубока, – надолго однако на ней я не стану останавливаться. «Его [Мережковского] тянет в земное и даже в подземное, в темный Ungrund» (с. 83), – пишет Лот-Бородина в статье для «Пути» Бердяева, также философского ценителя Ungrund’a… «Лукавую игру в андрогинизм», «блуждание-блуд вокруг Отца, Сына и Матери-Духа», «Богородицу как Мать сыру Землю» и пр. неоязыческие феномены Лот-Бородина отказывается допустить к порогу христианского сознания: «Апология непреображенной [сексуальной] жизни, плоти, земли христианству чужда» – за этим маячат «хлыстовские радения и тайная секта, змею поклоняющаяся [офиты]» (с. 85). Однако пишет это сторонница софиологии, допускающая богословие «предвечной девственной Женственности – Премудрости Божией – Материнства небесного» (с. 86). Не столько суть учения Мережковского о Св. Троице коробит Лот-Бородину, сколько философская развязность, нецеломудрие антропоморфизма, кощунственная дерзость, позволяющие разглагольствовать о том, о чем возможно рассуждать лишь апофатически…

Все же Лот-Бородина в «Церкви забытой» пишет главным образом о том, чего у Мережковского нет. Ее рецензия отнюдь не разгромная – автор признает, что нечто в «Иисусе Неизвестном» все-таки есть, – но, к сожалению, слабо прорабатывает открытия Мережковского. По сути, Лот-Бородина отстаивает старый церковный дискурс, который Мережковский стремится как раз разрушить. Происходит это на малой площадке – в односторонней полемике вокруг смысла Крещения. Когда Лот-Бородина называет Крещение Иисуса на Иордане «помазанием Духа», то за этим «помазанием» византийского василевса тянется длинный шлейф архаичных богословских терминов: царь и раб, жертва и суд, спасение и искупление… Это семантическое поле древних рабовладельческих обществ, восточных деспотий, до сего дня определяющее строй сознания члена Церкви, которому – уже самим церковным языком – предписано ощущать себя рабом Божиим. Византийский церковный дискурс будит архаичные пласты сознания современного человека. Могучее орудие, эта семантика при неумелом использовании способна парализовать всякую творческую активность. Против насилия церковного языка, пригибающего человека к земле, и восстали Мережковский, Бердяев, даже и Флоренский, а вслед за ними многие. Так, у Бердяева мы не найдем именования Бога Царем – Бог по преимуществу мыслится Творцом. Мережковский и Гиппиус предприняли радикальнейшую критику церковного дискурса и сознания, что было связано с их яростной борьбой против монархии. В статье «Революция и насилие» (сборник 1908 г. «Царь и революция») Зинаида Гиппиус многословно доказывает, что истинно религиозный порыв присущ не кому-то еще, а народовольцам и террористам-эсерам: безбожники Перовская и Желябов, отказавшиеся целовать при виселице Распятие, ко Христу ближе, чем попы, подносящие казнимым Крест, «подоткнув рясы». Антирелигиозный дискурс, в глазах радикально мыслящих философов Серебряного века, может являть Бога, тогда как дискурс собственно православный остается для практики серых масс и самодержавия…[691]

Но ведь и начинался Серебряный век как критика языка! Когда Шестов и Мережковский объявили Ницше религиозным мыслителем, а вслед за тем святым, – Ницше, которым сам себя позиционировал в качестве антихристианина, – то это было актом абсолютного презрения к старому языковому слову. В первую очередь критике подверглось слово религии, но параллельно происходила ницшеанская по духу переоценка также и моральных ценностей. Шестов в книге 1900 г. «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше» обосновывает недолжный характер прежней идеи добра, а в труде 1902 г. «Достоевский и Нитше» предпринимает оправдание зла. Именно Шестов был среди мыслителей Серебряного века пионером самой радикальной критики понятийного языка. И отныне каждый философ оказался вправе разрабатывать собственную систему «богословских» понятий. Ницше на место новоевропейского Бога водрузил статуи Диониса и Аполлона; на роль кумира в его воззрении претендовал и химерический Заратустра. Также и наш Серебряный век на словах чтил Христа, но… видели Его с тирсом в руках, в пиршественном «белом венчике из роз», а то и легконогим, на манер Заратустры, плясуном… Крайние платоники, русские символисты реальными считали плоды своих «аполлинийских снов», а эстетизировав оргийное исступление (особенно далеко здесь продвинулся Вяч. Иванов), за идеал красоты признали то, что еще вчера почитали за языческую мерзость… Серебряный век был попыткой глубочайших из революций – революцией духа, сознания, языка. В таком аспекте эта эпоха еще не была осмыслена.

Мережковский как проблема

Мережковский был загадкой для своих современников, остается проблемой он и для нас. Ныне у каждого его читателя – свой Мережковский, как у всякого просвещенного россиянина – свой Серебряный век. Бесспорно одно: Мережковский чутко уловил дух эпохи и адекватно раскрыл его в своем творчестве. Отсюда ряд его удач в историческом предвидении. Вторая мировая война; победа «грядущего Хама»; всплеск неоязычества в середине XX в. в движениях хиппи и New Age; потрясающий религиозный подъем на рубеже тысячелетий: в перечне пророческих прозрений Мережковского все же самым важным мне видится открытие им нового душевного типа – человека предрассветных исторических сумерек, чье сознание раздваивается в колебаниях между старым и новым. Мережковский показал, как возможно жить в грозовой атмосфере антиномизма; но вот, ему, апологету двусмысленности (единственный способ сохранить честность), выпало на долю стать предметом и самых противоречивых оценок. Ниже я попробую предложить их примерную классификацию.

Неслыханная новизна – архаичное ретроградство

В Мережковском кое-кто из современников хотел видеть носителя нового откровения и первооткрывателя новых культурных форм. «Воистину что-то новое увидел Мережковский! – восклицал на рубеже 1900-х гг. Андрей Белый, намекая на то, что Мережковскому явился сам Христос. – И оно несоизмеримо с существующими формами творчества»[692]. Только апофатически говорить о феномене Мережковского считал себя вправе этот его младший современник: «Он не художник, но он и не “не-художник”» (с. 265), не просто критик и не только богослов, «не до конца историк, не до конца философ» (с. 260). Также и согласно Розанову («Среди иноязычных», 1903 г.), Мережковский открыл Россию далекого будущего – «мир нового, воскресшего Христа», где невероятным образом встретятся древность и современность, Христос и Дионис, нимфы и крылатый Предтеча (с. 84, 102). Весь вопрос