– Бернар и правительство понимали, что на девочках можно заработать состояние. С помощью фильмов, товаров, экскурсий, книг, журнальных статей, которые вели бы хронику их чудесной жизни.

Мирна подозревала, что Арман был бы не в восторге, узнав, что она рассказала всем содержание его письма. Он ведь даже написал «Конфиденциально» поперек первой страницы. А она теперь выбалтывала то, что он написал. Но, увидев тревогу на их лицах, почувствовав опасность ситуации, которая давила на всех, она поняла, что должна отвлечь их от страха.

А для этого нет ничего лучше, чем история корысти и любви, как исковерканной, так и настоящей. История тайн и ярости, ран, которых не залечить. И наконец, убийства. Убийств.

Мирна решила, что старший инспектор простит ее. Она надеялась, что у нее будет шанс попросить прощения.

– И у пяти девочек началась сказочная жизнь, – продолжила она, оглядывая этот круг широко раскрытых, внимательных глаз. – Правительство построило им идеальный маленький домик, как в книжке сказок. С садом, окруженным белой оградой. Чтобы зеваки не совались, а девочки оставались в своем мирке. У них была прекрасная одежда, частные учителя, уроки музыки. Игрушки и пирожные. У них было все. Кроме личного пространства и свободы. И это главная проблема золотой жизни. Внутри ее ничто не может цвести. Напротив, то, что когда-то цвело, начинает гнить.

– Гнить? – спросил Габри. – Они возненавидели друг друга?

Мирна посмотрела на него:

– Да, один ребенок ополчился на других.

– Кто? – тихо спросила Клара. – Что случилось?

Гамаш вырулил на подъездную дорожку, вышел из машины и чуть не упал, поскользнувшись на обледеневшем тротуаре. Дверь открылась еще до того, как он позвонил, и его пригласили внутрь.

– Девочки у соседей, – сказал Вильнёв, явно понимавший важность этого визита.

Он провел старшего инспектора в кухню, и тот увидел на столе две сумки: одну – для каждодневного пользования, а другую – вечернюю.

Гамаш без слов открыл вечернюю сумочку. Она была пуста. Он пощупал подкладку, потом повернул сумочку к свету. Подкладку недавно подшили. Кто это сделал – Одри или копы, которые ее обыскивали?

– Вы не возражаете, если я отпорю подкладку? – спросил он.

– Делайте, что считаете нужным.

Гамаш отпорол подкладку, обшарил сумочку изнутри, но ничего не нашел. Если там что-то и было, то исчезло. Он взял другую сумку, быстро ее обыскал, но она тоже оказалась пустой.

– В машине вашей жены было что-то еще?

– Больше ничего, – ответил Вильнёв.

– Ее одежду вам вернули?

– Ту, что была на ней? Они предложили, но я сказал, пусть выбросят. Не хотел ее видеть.

Гамаш, хотя и разочарованный его ответом, не удивился. Он бы чувствовал то же самое. И еще он подозревал: то, что Одри прятала, находилось не в ее рабочей одежде. А если и находилось, то его уже изъяли копы.

– А платье? – спросил он.

– Его я тоже не хотел брать, но его вернули вместе с другими вещами.

Гамаш огляделся:

– Где оно?

– В мусорном бачке. Наверно, нужно было отдать его на благотворительность, но я не мог себя заставить.

– Мусор еще не вывозили?

Вильнёв повел его к бачку у дома, и Гамаш, раскопав то, что лежало сверху, достал платье изумрудно-зеленого цвета. С биркой «Шанель» внутри.

– Это не оно. – Гамаш показал платье Вильнёву. – Тут бирка «Шанель». Вы, кажется, говорили, будто она сама сшила себе платье.

Вильнёв улыбнулся:

– Она и сшила. Одри не хотела, чтобы кто-то знал, что она сама шьет платья себе и одежду для девочек. Поэтому она вшивала внутрь дизайнерские бирки.

Вильнёв взял платье, посмотрел на бирку и покачал головой; его пальцы медленно сжались на материи, вцепились в нее, а из глаз потекли слезы.

Немного погодя Гамаш положил руку на плечо Вильнёва, и тот разжал пальцы. Гамаш понес платье в дом.

Он ощупал подол – ничего. Рукава – ничего. Воротничок – ничего. Пока… пока его пальцы не добрались до короткой линии внизу неглубокого декольте. Где оно переходило в горизонталь.

Вильнёв дал ему ножницы, и Гамаш осторожно распорол шов. Он был не машинный, как на остальном платье, а ручной, сделанный с большим тщанием.

Гамаш отогнул материю и увидел там флешку.

Жан Ги Бовуар свернул с шоссе на второстепенную дорогу. На заднем сиденье переговаривались старший суперинтендант Франкёр и инспектор Тесье. Бовуар не спросил, зачем им понадобилось в Три Сосны и почему за ними едет фургон без номерных знаков из гаража Квебекской полиции.

Его это не интересовало.

Его задача – вести машину. Делать то, что ему говорят. Больше никаких споров. Он уже знал, что, когда проявляешь рвение, тебе достается. А ему и без того хватало боли. Ее даже таблетки уже не притупляли.

И потому Жан Ги Бовуар сделал единственное, что ему оставалось. Он сдался.

– Но Констанс была последней из пятерняшек, – сказала Рут. – Как ее могла убить одна из сестер?

– А что мы знаем об их смерти? – спросила Мирна. – Ты сама подозревала, что первая умершая из сестер…

– Виржини, – подсказала Рут.

– …не просто упала с лестницы. Ты подозревала самоубийство.

– Ну, это было всего лишь предположение, – сказала старая поэтесса. – В молодости мне казалось, что отчаяние не лишено романтизма. – Она помолчала, гладя Розу по голове. – Возможно, я перепутала Виржини с собой.

– «Но кто тебя обидел так, / что ран не залечить», – процитировала Клара.

Рут открыла рот, и несколько мгновений все думали, что она все-таки ответит на этот вопрос. Но ее тонкие губы снова сомкнулись.

– Что, если ты ошибалась насчет Виржини? – спросила Мирна.

– Какое это теперь имеет значение? – проворчала Рут.

– Это имело бы значение, – вставил Габри, – если бы Виржини на самом деле не падала с лестницы. В этом и заключается их тайна? – спросил он у Мирны. – Она не умерла?

Тереза Брюнель снова повернулась к окну. Она позволила себе окинуть взглядом комнату, тесный кружок людей, поглощенных историей о призраках. Но ее внимание привлек звук с улицы. Звук приближающейся машины.

Его услышали все. Первым прореагировал Оливье, он быстро подошел к окну и встал рядом с Терезой.

– Это всего-навсего Билли Уильямс, – сообщил он. – Приехал на ланч.

Все расслабились, но не совсем. Напряжение, вытесненное историей, вернулось.

Габри подбросил еще два полена в печку. Им всем вдруг стало зябко, хотя в комнате было тепло.