Однако, несмотря на суровую поэтичность сюжета, настоятель Студийского монастыря в своем похоронном песнопении ни разу не достигает вершин; оно наполнено спокойными и полными покорности жалобами на неизвестность часа смерти и на то, что жизнь коротка, советами, как хорошо использовать отпущенное время, общими фразами о том, как прекрасна монашеская жизнь. Его слова звучат красноречиво и ласково, мирно и сдержанно, они льются естественно и без усилий. Это намного больше похоже на проповедь или катехизис, чем на поэзию. Нужно процитировать одну из самых интересных строф этого песнопения – вторую, которая определяет ирмос всего песнопения: «Странное и необыкновенное зрелище я вижу: тот, кто еще вчера был моим товарищем, теперь лежит безжизненный, его голос перестал звучать, его глаза не смотрят, все части его тела стали тихими. Бог, как написано, принял решение против него, и он больше не вернется к нам». Интересно, что не только ирмос песнопения взят у Романа, из его «Духовной смерти монаха», но и эта строфа позаимствована оттуда почти без изменений. Было бы легко указать еще много общих черт в творчестве этих двух поэтов и показать, как и у одного, и у другого в поэте постоянно просыпается монах и напоминает о великих обязанностях тех, кто ведет монашескую жизнь любви к одиночеству, повиновении настоятелю, верности уставу. Сравнение позволит лучше увидеть характерные особенности, которые связывают или разделяют поэзию двух великих мелодов.

Например, в относящемся к тому же жанру кондаке о Страшном суде знаменитый гимнограф V века поднялся в прелюдии на высочайшие вершины лиризма. «Когда Ты придешь, Боже, на землю в Своей славе, вся вселенная задрожит от испуга, огненные реки потекут перед Твоим судом, книги будут открыты и тайны разоблачены; поэтому избавь меня от огня неугасающего, окажи мне милость и посади меня по правую сторону от Себя, Судья праведный». Поэт, глядя вглубь своей совести, уже испытывает тот страх, который испытает тогда, и он кричит об этом страхе, поет о нем со всей мрачной поэтичностью католического Dies irae. Затем он сопоставляет первое пришествие Спасителя и пророчества Апокалипсиса и древних пророков о последнем пришествии, после этого описывает бесчисленные беды, распространившиеся по земле в страшные дни Антихриста, – бесконечные войны, голодные годы, засухи; вся земля окажется во власти демонов. Гимнограф не упустил случая сказать и о том, что псалмы прервутся и гимны перестанут звучать, что в церкви не будет никакой литургии, даров или жертвоприношений. Все беды одновременно и быстро нападут на землю. Не останется никого, чтобы хоронить трупы, ребенок будет умирать уже у груди своей матери, сын будет поражен ударом в объятиях своего отца. Именно тогда придет во всей Своей славе, посреди облаков, сверкая как солнце, воплощенный Бог, Владыка мира, Тот, перед Кем трепещут ангелы. Могилы откроются, мертвые воскреснут, и все, праведники и грешники, народы и племена, ужаснутся, ибо присутствие Христа поистине грозно! Потом будет Суд, на котором с каждым обойдутся согласно его делам. Ох! – восклицает поэт, как будут кричать и жаловаться осужденные, среди которых я буду в первом ряду, когда они увидят грозного судью на его троне, армию ангелов и святых, сияющих счастьем, и грешников, навечно осужденных приговором, который невозможно отменить!

Песнопение завершается страстной мольбой к Богу о милосердии. Здесь мелод тоже говорит от собственного имени и тоже сумел внести в молитву тон глубокого чувства: «Спаситель мира, Ты, Который весь святость, Ты, Который, явившись миру, погрузившемуся в порок, окружил его светом, покажи мне Свое милосердие и будь ко мне благосклонен. Я впал во множество грехов – умоляю Тебя, подними меня; я не соблюдаю сам то, что говорю и советую другим, поэтому умоляю Тебя, дай мне время покаяться и, с согласия вечно девственной Матери Божьей, прости меня и не отринь меня от лица Твоего, Судья праведный».

Эту прекрасную поэму Романа нужно читать не в этом неполном анализе и не в лишенном красок переводе, а в оригинале. Читатель этого текста увидит в нем, как и в других песнопениях знаменитого гимнографа, изумительную высоту мыслей и чувств, простой, ясный и энергичный язык, заботу о том, чтобы в словах все время был тон личного волнения, которое можно передать слушателю; очень тонкое искусство режиссуры и величайшую глубину богословия. Древние греки назвали бы Романа «божественным», византийцы могли объяснить красоту его гимнов лишь их чудесным происхождением, считая, что он получил от самой Пресвятой Девы дар сочинения священной поэзии.

Другой мелод, современник Феодора Студита Иосиф Песнописец, по преданию, получил с неба, как и Роман Сладкопевец, дар сочинения религиозной поэзии, и, что любопытно, при тех же обстоятельствах, что Роман. Однажды в рождественский вечер ему явился святой Николай Мирликийский и так же, как когда-то Пресвятая Дева Роману, подал ему таинственную рукопись и вдохновил его воспевать и восхвалять Бога в песнопениях. Иосиф стал одним из самых плодовитых мелодов греческой церкви.

Из этих двух изящных преданий, отражают ли они истину или являются символическими, можно сделать вывод, что в любом случае, по мнению византийцев, в творчестве Романа и Иосифа идеалу было отведено больше места, чем в творчестве Феодора.

У похоронного песнопения Феодора много общего с «Заупокойным кондаком» Анастасия – одним из самых выдающихся произведений греческой гимнографии, трогательной и несравненной по выразительности элегией о быстроте этой жизни и о болезненных неожиданных ударах смерти, которая не щадит ни молодость, ни счастье, ни невинное детство, ни красоту. Там, где Анастасий взлетает на высочайшие вершины лиризма и поэтического чувства, студийский монах остается на земле – среди практических соображений и нравственных истин. Он намного меньше поэт, чем моралист, и его стихи – скорее проповеди, чем поэмы. Занятый, как всегда, самыми разнообразными трудами, он не имел времени на то, чтобы ждать вдохновения.

Если оно появлялось, то было кратковременным и прерывистым; оно не настолько сильно, чтобы дать творчеству гимнографа тот размах, то изобилие жизни, ту широту замысла, ту возвышенность мысли и формы, которыми мы восхищаемся у Анастасия или Романа. Феодор никогда не мог запретить себе проповедовать. Как в своих стихах, так и в своей прозе он гораздо меньше старался понравиться утонченным умам, чем обратить к вере души. Роман как будто одним рывком поднимает нас к небу, а Феодор ведет нас туда же длинными обходными путями, постоянно глядя на землю.

В стихотворениях этих двух гимнографов о святом Иоанне Крестителе и святом Николае Мирликийском легко можно обнаружить эти же основные черты авторов: трезвомыслящий Феодор, который, кажется, всегда спешил достичь своей цели, не просто идет, а словно бежит к ней самым быстрым путем. Хвала Предтече завершается быстро и состоит из стольких строф, сколько букв есть в ее акростихе – слове «студиту». Роман же использует вдвое больше тропарей, и они к тому же намного длиннее соответствующих тропарей Феодора. Глава Студийской школы воспел также жизнь и чудеса великого восточного чудотворца, которые вдохновили мелода V века на одно из его самых изящных произведений, которые наперебой прославляли многие школы религиозной гимнографии, святой Андрей Критский, святой Иоанн Дамаскин, святой Иосиф Сиракузский, сицилийские монахи и савваиты. Но кондак Феодора в честь святого Николая – более короткий и намного менее лиричный, чем кондак Романа, и не сообщает слушателям ничего такого, что не восхвалил уже этот знаменитый мелод. Феодор так же восхваляет могущество святого, его чудеса, его милосердие к потерпевшим кораблекрушение, узникам, приговоренным к смерти, его всесильную помощь людям во время опасностей, освящающие и укрепляющие свойства мира, которое до сих пор течет из его гробницы. В этом случае, как и в других, гимн Романа – большая и широкая картина, полная жизни и красок, произведение мастера, а песнопение Феодора кажется всего лишь уменьшенной и упрощенной копией этой картины – работой художника умелого, но имевшего лишь одну собственную черту – подчеркнутое пристрастие пышным и звучным словам.