Нет сомнения, что список монаха Дионисия далеко не полон: в нем лишь тридцать имен, а кардинал Питра называет их больше трехсот; но этого списка достаточно, чтобы показать, какое высочайшее почтение испытывали византийцы к своим гимнографам и своим мелодам; они дали этим поэтам самую высокую награду, о которой поэты могли бы мечтать, – вечное место в гармоничных хорах ангелов и святых.

Автор исторического труда о константинопольских монахах в начале своей большой работы написал и сделал эпиграфом к ней прекрасные слова: «Это не речь в защиту и не панегирик, а простой и точный рассказ; истина, и только истина; справедливость, и только справедливость».

Автор сочинения о константинопольских монахах, который вы только что прочитали, может засвидетельствовать, что во время его работы он постоянно соблюдал это же правило – заботился о том, чтобы быть полностью беспристрастным. Он все время был озабочен одним – не написать ничего такого, что могло бы показаться речью в защиту чьего-то дела. Но исследователь не может обольщаться уверенностью, что знает хотя бы все важные источники, что хорошо изучил остальные или что извлек из источников все сведения, которые смог бы извлечь более опытный человек, и потому он чувствует необходимость просить о снисхождении к своей работе, недостатки которой и оставшиеся в ней пробелы он знает лучше, чем кто-либо еще. Снисходительность к труду ученого необходима почти всегда.

Эта картина жизни константинопольских монахов, такая, какой он получилась, возможно, даст читателю представление о великой и мощной организации, умевшей соединять деятельность с молитвой, послушной Богу больше, чем цезарю, а римскому первосвященнику больше, чем патриарху Византии, верно хранившей и неутомимо пропагандировавшей литературу и искусства и слишком долго остававшейся в неизвестности.

1

Монахи появились в Константинополе уже при основании этого города. Елена и Константин, основывая в новой столице первые монастыри, подали другим императорам, князьям, видным деятелям государства пример, которому те стремились подражать. Постепенно обычные частные лица и сами монахи захотели, чтобы еще надежнее обеспечить спасение своих душ или оставить свое имя в памяти потомков, участвовать всеми своими силами либо в строительстве новых монастырей, либо в восстановлении и украшении уже существующих. При Юстиниане и при Василии Македонянине по примеру этих государей, неутомимых строителей, в империи было построено столько религиозных зданий, что казалось, будто все средства государства уходили на создание и поддержание в порядке этих «почтенных домов». Напрасно были установлены строгие правила их основания, напрасно императоры, главным образом в эпоху иконоборцев, старались сдержать этот порыв немного суеверной щедрости византийцев: с потоком, постепенно уносившим все богатства империи к монастырям, невозможно было бороться. Плотины, которыми снова и снова пытались его остановить, он почти сразу прорывал. Но следует добавить, что имущество монахов в большинстве случаев использовалось на благотворительные дела, и эта благотворительность избавляла государство от огромной заботы: оно не должно было предоставлять помощь и приют всем несчастным, собиравшимся в великой столице.

2

Монахи, несомненно, были от этого в выигрыше: для жителей Византии они были словно окружены небесным сиянием и блеском того влияния, которое благодетель оказывает на сердца людей. Еще больший престиж им обеспечивало очень возвышенное представление народа о монашеских добродетелях. В своих длинных черных одеждах, с большими неухоженными бородами, суровой походкой, исхудавшими лицами, которые выглядели одухотворенными благодаря размышлению о вечных истинах и частым постам, монахи, если им случалось на время покинуть монастырское уединение и показаться на столичных улицах, казались собиравшейся вокруг них набожной толпе небесными видениями. И поэтому как внимательно народ следил за всеми их словами, за всеми их поступками! Если они защищали какое-то учение, народ поддерживал это учение. Если они организовывали торжественное шествие по городу к императорскому дворцу, к церквям или к Ипподрому, народ приветствовал их аплодисментами и шел вместе с ними на Ипподром, в церковь или во дворец, потому что видел в монахах своих самых надежных руководителей, своих никогда не ошибающихся прорицателей, своих благодетелей, чьи запасы были неисчерпаемы.

Константинопольские монахи заслуживали это доверие и это поклонение толпы тем, как жили внутри монастырей. Эта их монастырская жизнь, вся состоявшая из жертв, молитвы и труда, была постоянным стремлением к совершенству через постоянную ожесточенную борьбу со всеми страстями, которые принижают человеческую душу, и через благородное стремление ко всему, что ее возвышает, делала сердца более великими, укрепляла их и наполняла святостью. То есть для константинопольского монаха идеальной религиозной жизнью вовсе не было «то экстатическое созерцание, чисто восточное по происхождению, которое роднит отшельников с дервишами», и, более того, их идеалом не было «размышление в печали и молчании». Типичный константинопольский монах вовсе не был «столетним старцем Павлом, похоронившим себя в пустыне и забытым остальным миром так же, как сам забыл о нем». У византийского монаха были более благородные и возвышенные стремления, как позже на Западе у сынов святого Бенедикта, чей устав имеет много общего с уставом святого Василия. Византийские иноки хотели соединить с достижением личной святости все виды умственного труда и заниматься им упорно, прилежно и неутомимо. Разве не эту яркую и глубокую литературную культуру приезжали изучать одновременно с изучением внемонастырской деятельности византийских монахов и разве не ей отдавали дань уважения очень многие монахи-иностранцы, отдыхавшие в тени столичных монастырей со времени святого Иеронима и Кассиана до эпохи двух Феофанов и святого Мефодия?

3

Самые сильные и надежные защитники ортодоксальной веры тоже жили в монастырях. Разумеется, были среди монахов те, кто упорно поддерживал ересь: Евтихий был настоятелем одного из константинопольских монастырей, и Неусыпающие какое-то время были на стороне несториан. Но хотя некоторые монахи, чей ум был слабее их сердца, поддерживали неортодоксальные учения, большинство, в том числе самые просвещенные, стали защитниками ортодоксальной веры и мучениками ради нее. Например, в течение пятисот лет, о которых рассказано в этом повествовании, когда на епископском престоле Византии находился кто-либо из тех девятнадцати патриархов, которые заведомо были еретиками, не говоря о тех, кого можно было бы упрекнуть в колебаниях, монастыри города патриархов давали ортодоксальной вере ее самых доблестных защитников. Они умели мужественно отказаться от подчинения таким главам своей епархии и очень часто обращали свои взгляды на Рим, ища поддержки Апостольского престола. Они прославляли исключительные права римского первосвященника, воздавали им хвалу со всеми пышными оборотами стиля, со всем великолепием формы, которая не имеет себе равных. Епископ старого Рима и эти монахи почти непрерывно обменивались письмами или посольствами. Во время очень частых столкновений между патриархом и папой они обычно, даже если не официально, были для папы посредниками, либо донося до жителей Константинополя наставления римской церкви, либо передавая константинопольские новости «Апостольскому Владыке». Но хотя кафедра Петра была для них престолом и скалой веры, всегда чистым источником ортодоксального учения, можно утверждать, что в течение почти всего описанного здесь периода они оставались самыми прочными опорами ортодоксальной истины в Византии и, как говорил Феодор Студит, «нервами и основами церкви» Нового Рима.