в Успенском соборе, Патриаршей ризнице, Новодевичьем монастыре, позавтракал на Софийской набережной у супругов Харитоненко («Матисс хочет набросать вид Кремля, и у них есть несколько интересных икон»), съездил на автомобиле к старообрядцам на Рогожское кладбище и на Преображенскую заставу, в Никольский единоверческий монастырь, ну и, конечно, к Петру Ивановичу Щукину на Грузинскую. В довершение Остроухов привез француза в Третьяковскую галерею и оставил одного в зале с иконами, откуда с огромным трудом смог увести через два часа.

Осенью 1911 года, когда Сергей Иванович Щукин приехал с Матиссом в Москву, со времени покупки Остроуховым первой иконы прошло всего два года. Приобретение картин и рисунков Илья Семенович свел к минимуму, особенно иностранных, поскольку лишился главного советчика, «своего человека в Париже» — Ивана Ивановича Щукина. «Кто мне теперь достанет и Мане, и Гойю…» — жаловался он Боткиной, потрясенный внезапном уходом Жана Ваграмского.

Если бы Матисс приехал годом позже, он увидел бы гораздо больше шедевров. Но и того, что показал Остроухов, хватило, чтобы после посещения Трубниковского Матисс не мог заснуть всю ночь. «Из-за одних только икон стоило приехать», «они выше Фра Анджелико», — передавал Илье Семеновичу восторги французского гостя С. И. Щукин. Как человек Матисс Остроухову очень нравился («Удивительно тонкий, оригинальный и воспитанный господин»), с ним было интересно («Мы вместе ходили в Лувр, где восторгались египтянами»), но его искусство не трогало вовсе. Сергей Иванович Щукин, считавший своего любимца «художником эпохи», подобным равнодушием со стороны Ильи Семеновича был страшно расстроен. Никакие уверения в том, что «величие Матисса» признано решительно всеми европейскими корифеями искусствознания, не действовали. А убедить Остроухова в неправоте было важно вдвойне: щукинское собрание вот уже несколько лет было завещано галерее, соответственно, ей отходили и «все Матиссы». Исключение было сделано лишь для «Танца» и «Музыки», причем по воле Ильи Семеновича. Едва увидев «возмутительные панно», он предусмотрительно поторопился обезопасить вверенный ему музей от таких, с позволения сказать, шедевров и попросил Сергея Ивановича официально оформить отказ от передачи панно. Он и подаренную Матиссом «Обнаженную» — благодарность за московский прием — вешать на стену не захотел и задвинул за шкаф, откуда в начале 1920-х годов ее извлек часто бывавший в Трубниковском Леонид Леонов, только начинавший свою литературную карьеру.

Осторожность в подборе нового искусства для галереи («Галерея — учреждение казенное»; «Пока я в галерее, Кузнецова там больше не будет!») можно понять. В собственное собрание Илья Семенович вообще не допустил ни одного авангардиста, а то, что принимал Матисса как дорогого гостя, — знак расположения к французу, но отнюдь не к его творчеству. Лишь на мгновение Остроухов дрогнул: «Были на интересном концерте у С. И. Щукина. Представляете, мне понравился большой Матисс, водруженный на лестнице!» — признался Остроухов Боткиной. Больше ни одного доброго слова о матиссовской живописи он не произнес («Тут Школа живописи и ваяния уволила 50 матиссничавших учеников, ничего не хотевших работать по указаниям учителей! И я всецело на стороне школы. Безобразие…»).

Зато Сергей Щукин восхищался Матиссом, заказывая картину за картиной. Иван Морозов тоже заказывал картины, хотя и значительно реже. На двоих у них было полсотни работ. Парадоксально, но и отношение к иконе во многом изменилось благодаря собраниям новой французской живописи: без них, как заметил Муратов, «глаз и вкус русского общества» ни за что не удалось бы так быстро «перевоспитать». Не произойди в конце XIX века переворот в искусстве, не появись импрессионисты, не возникни такая фигура, как Матисс, не произошло бы осознания красоты древней иконы. «Такого богатства красок, такой чистоты их, непосредственности в передаче, я нигде не видел… Сюда надо приезжать, чтобы учиться, ибо вдохновение надо искать у примитивов» — неудивительно, что упростивший живопись Матисс был так поражен русской иконой. Восторгались иконой и русские авангардисты, вдохновлявшиеся не только живописью Сезанна и Матисса (которую имели возможность видеть у С. И. Щукина на Знаменке), но и той самой иконой, лубком, вывеской и прочим изобразительным фольклором, добиваясь острой цветовой и пластической выразительности.

Вышеописанное случилось где-то в начале 1910-х годов, в то самое время, когда начал собирать иконы Остроухов, когда был создан иконный отдел Русского музея и родилась идея создать музей иконописи в Москве, где в 1913 году состоялась первая публичная выставка древнерусских икон XIV–XVI веков из частных собраний.

Многие подозревали Остроухова в неискренности этой его столь внезапной страсти к древнерусской иконописи. Зять Гиляровского Сергей Лобанов был уверен, что «икономания» поразила Илью Семеновича из желания обойти конкурентов — в пику Петру Ивановичу Щукину, собиравшему в своем особняке на Пресне «заваль» из заброшенных ризниц древних монастырей, и наперекор начинающему коллекционеру древних икон, миллионеру из старообрядцев Степану Рябушинскому. Все это — сплетни, которые не уставал пересказывать Лобанов в своих «Канунах». Просто надо было иметь талант Остроухова брать то, что нравится, «азартнее многих других людей». Поэтому все, что только можно было извлечь на свет божий по части икон, — было им извлечено, все, что можно было осмотреть, — осмотрено. «Если когда-нибудь суждено мне будет написать книгу о древнерусской живописи… она будет посвящена Вам — первому русскому художнику-собирателю и воскресителю древних икон… Какое счастье и благодарение Богу, что Вы нашли для себя такое прекрасное и неизмеримое сейчас великое дело, — писал Муратов, взволнованный посещением особняка в Трубниковском. За время, пока Павел Павлович изучал в Италии искусство Возрождения, Остроухов успел собрать целую коллекцию. — Я… пережил одно из трех-четырех самых сильных художественных впечатлений моей жизни… Что за дивное и великое искусство! У Вас в доме сейчас — лучшее, что есть и величайшее из всего в России. Даже прежние Ваши великолепные вещи „не выдерживают“ рядом с „Входом“, „Положением“, „Снятием“, „Николой“ и „Деисусом“. Да, в любой итальянской галерее, среди мадонн и святых „треченто“, заняли бы они очень почетное место и нисколько не уступили бы им! Пожалуй, даже рядом с плотной эмалью наших русских досок, рядом с их чистыми контрастами показалась бы итальянская краска как-то менее сильной и менее радостной, менее цветастой и как бы уже отягощенной „землистостью“ менее отвлеченного воображения».

«Снятие с креста» и «Положение во гроб» — величайшие памятники живописи XV столетия, эпохи, когда складывался русский стиль живописи. Свидетелем покупки икон случайно оказался Игорь Грабарь, описавший этот эпизод в своей «Автомонографии». Тут надо сделать небольшое отступление и напомнить, что серьезный рынок икон сложился только после 1905 года, когда с алтарей старообрядческих храмов сняли печати, а вместе с ними и запрет на ведение служб. Последнее в корне изменило всю картину собирательства: в часовни и храмы старообрядческих общин разных толков начали стекаться иконы и церковная утварь из Архангельской и Вологодской губерний, из Новгорода, Пскова и Твери. Активизировались и странствующие торговцы-офени, ставшие возами свозить иконы в Мстёру, слободу на берегу Клязьмы, населенную по преимуществу