мастером пейзажа. Можно вернуться в Главу Третью и перечитать его фантастическое «Тригорское». Можно припомнить, например, стихотворение 1825 года «Две картины» – помните, начало неосуществленной поэмы «Ала», истинный бриллиант:

Прекрасно озеро Чудское,

Когда над ним светило дня

Из синих вод, как шар огня,

Встаёт в торжественном покое…

Но в «дружеских посланиях» начиная с 1833 года проявляется иное: «предельное сближение расстояния между Творцом и тварным миром», причем на том уровне, когда испытан и преодолен искус «страстного, «панического», – …», когда «все следы языческого Ярилы элиминированы из – Языковского – понимания земли», когда «вся земля приемлет Св. Духа», когда «живущий в природе святой дух ощущается… в дыхании воздуха, ветра и благовониях земли», когда преодолено и побеждено ввергающее в язычество искушение черпать «громадную чувственную силу восприятия и внушения (от Геи-земли), при большой слабости формы, личного творческого замысла».

У Языкова возникает такая цельность природы, такое глубокое проникновение в нее как в творение Божье, каких раньше не было. И каждая деталь работает на целое – пожар Москвы в послании Денису Давыдову, «ленивки пуховые» и «умный охотничий пес» в послании Петру Киреевскому, «брега бесславных вод», «чай благоуханный» и «ранний утра холодок» в послании Ознобишину… Все сливается в новую, многомерную цельность – и именно так работают детали, как работают они в духовных народных стихах, создавая единство мира. Если в сказках Языков старается следовать «букве», то в посланиях мы не найдем ничего буквального, но они много ближе «по духу» тем источникам, из которых пьет живую воду Языков.

Во многом это можно и нужно лишь уловить душой, ощутить – вот почему я так взмолился о сочувствии и вере, и повторяю свою мольбу.

Конечно, кое-что можно выделить и доказать. Намечу лишь вкратце, потому что если не возникло у вас общее ощущение от стихов, то никакие доказательства не помогут. А если возникло – эти доказательства послужат хорошими опорами вашему ощущению, и развить их вы сможете сами.

Начиная с посланий 1833-35 годов Языков предельно сближается с Пушкиным в понимании природы – все больше совпадает с ним в понимании природы.

Если говорить о конкретном – в послании Ознобишину явные и броские переклички с «Дорожными жалобами» («Долго ль мне бродить на свете…») Пушкина, что не может быть случайностью. Можно выделить и ряд других примечательных совпадений.

Если говорить об общем: вспомним, что Федотов среди тех, кто поддался искусу чисто земного и не преодолел его в своем творчестве, явив «громадную чувственную силу восприятия и внушения (от Геи-земли), при большой слабости формы, личного творческого замысла», особо выделяет Льва Толстого и Тютчева – они и должны стоять особняком из-за их мощнейшей одаренности; попросту и без прикрас – гениальности.

Оба совершили величайший творческий подвиг, дорого за него заплатив, один – в прозе, другой – в поэзии. И оба на определенном этапе вступали в достаточно крутой спор с Пушкиным о понимании природы.

Когда Лев Толстой говорил, что он бы поправил строку «И молния грозно тебя обвивала» – то это совершенно другое понимание природы, чем у Пушкина, в корне другое и порой противоположное. Объяснять Толстому, почему молния может «обвивать» тучу, было бы бесполезно – не менее бесполезно, чем убеждать его в величии Шекспира или Бетховена.

Сложные, если не сказать больше, отношения между Пушкиным и Тютчевым замечательно разобрал и продемонстрировал Тынянов. И отношение к природе, понимание природы было одним из самых конфликтных моментов. Стихотворение Тютчева

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик… —

очень резкий ответ на стихотворение Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»:

…И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

То, что Тютчев воспринял пушкинское «равнодушная» как «бездушная» и поставил знак равенства между этими словами, Тыняновым разобрано настолько замечательно, что не имеет смысла повторять здесь его анализ и доводы. Просто к нему отошлем.

Но дело-то в том, что Пушкин говорит об упокоении земного праха, от которого душа отлетела – природа равнодушна к праху (ровно настолько, насколько прах равнодушен к природе: «И хоть бесчувственному телу Равно повсюду почивать…»), но неравнодушна к живому человеку. Пока Пушкин жив, и «дуб уединенный» (от которого прямой путь к соснам во «Вновь я посетил…»), и «младенец милый» откликаются ему – все едино. И единство мира у Пушкина потрясающе совпадает с тем, как оно отражено в русских духовных стихах, когда речь заходит об упокоении тела в «Матери – сырой земле» (а не в «Гее-земле» – вот где колоссальная разница!). Тут опять стоит обратиться к Федотову. Федотов очень четко показывает, что равнодушие «Матери-земли» к тленным останкам связано с понятиями греха и совести:

«Не одна вечная мука страшит. Непереносима и судьба оставленного тела, его неизбежное тление. Праведная и грешная души одинаково ужасаются жестокой участи своего тела – прекрасного и невинного, идущего в пищу червям за чужой грех – грех души…

Домик ты мой, домик,

Ты мой вечный дом.

* * *

Ох ты, мать сыра земля!

Прими меня, яко чадо твое.

Так жестоко оборачивается материнство земли для согрешившего человека… Но мы без колебаний вводим эту идею в состав народного богословия. Ни на одну минуту он [певец, сказитель, народ в целом] не усомнится в праведности Божия суда, судившего человеку его земную долю… Особенно если принять во внимание строгость нравственного закона, под которым живет народ. Его совесть не ищет легких путей…»

Пушкин примиряется, для Тютчева «судьба оставленного тела» остается «непереносимой», поэтому природа просто не имеет права быть «равнодушной», равнодушие равно бездушию. Но при этом у Тютчева распадается цельность мира на отдельные прекрасные пейзажи (хотя на уровне манифеста у Тютчева всегда есть цельность природы, «В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык», но провозгласить далеко не всегда значит ощутить и донести это ощущение до другого). У Пушкина (обходящегося без манифестов) каждая деталь – часть целого. А если поглядеть через призму совести (вернее, через увеличительное стекло этого понятия), то мы поймем и то, почему Лев Толстой