Во время посиделки в Языково Пушкин уже отлично знает еще неизданного, еще только подготовленного к печати «Конька-горбунка».

Возможны два варианта развития событий.

Первый. Языков рассказывает Пушкину о замысле «Жар-Птицы», Пушкин откликается: «Так уже есть одна жар-птица, вот-вот выйдет… Впрочем, не хочешь потягаться с ней, изложив сказку по-своему?»

Второй. Когда заходит разговор – и горячие споры – о сказках, Пушкин говорит: «Вы еще не знаете новую сказку, «Конька-горбунка», она скоро будет напечатана. Там основное вертится вокруг пера жар-птицы. Так почему бы тебе… (Вам – Пушкин с Языковым на «Вы» оставались, как ни странно; при этом во время пирушек в Михайловском оба «тыкали» Алексею Вульфу, а он им) не написать свою сказку на тот же сюжет и делом доказать, что твой подход плодотворней и правильней?»

В любом случае это звучит так, по сути и по самому глубинному посылу: хочешь сказать, что я жну, где не сеял? Так, давай, посей так, чтобы собственную жатву собрать – а может, и талант зарытый найдешь, когда землю для посева перепахивать будешь.

Мы видели, что Языков не раз действовал «на спор» с Пушкиным, и когда создавал свой вариант сказания о вещем Олеге, и когда вместо «гадости» «Стансов» и «Друзьям» создает свои версии начала нового царствования, и в других случаях. Пушкин порой подначивает Языкова на творческое соревнование, а Языков – заводной, запросто «ловится на слабó»; и каждое такое соревнование приводит ко взаимному обогащению.

Тут, правда, возникает скользкий и тонкий момент: Пушкин всегда «провоцировал» Языкова собственными произведениями, и в кои-то веки предлагает Языкову тягаться не с ним самим, а с еще никому не известным Ершовым.

Не означает ли это, что Пушкин и впрямь, как все громче звучит сейчас мнение, был подлинным автором «Конька-горбунка», а Ершов – лишь маска, прикрытие?

Вопрос не к нам и не по адресу. Чтобы избежать любых дискуссий, не связанных с темой этой книги – Языковым, скажем так: Пушкин определенно написал первые четыре строки «Конька-горбунка» и отредактировал всю поэму, так что на память помнит достаточно, чтобы прочесть Языкову несколько отрывков и сказать: «Вот вещь, которая и твоим поискам жанра отвечает, и моим. Сможешь ли ответить на эту Жар-птицу своей Жар-птицей?»

И тогда – повторим – все дальнейшие странности, умолчания либо небольшие перетасовки фактов Алексанра Михайловича, странные отсылки в переписке Пушкина и Языкова и т. д. (et cetera, как сказали бы в ту эпоху) – все приобретает простое и ясное объяснение.

Скажем «род», который «не может иметь у нас полного развития» – драматическая форма сказки вместо эпической, смелый эксперимент. «Да, я знаю, как бы говорит Языков, что, переводя сказку в драматическую форму, я сколько-то сам себя «подставляю», но ведь другие формы этого сюжета уже есть, так что повторять их скучно и неинтересно – а так, даже в случае относительной неудачи, я обозначаю все возможности прорыва за новые горизонты.» (И, может быть, без этого эксперимента не было бы ни «Снегурочки» Островского, ни многих других вещей…)

Была надежда, что многое могут прояснить какие-либо записи обстоятельного Петра Языкова, которого так полюбил Пушкин. Уж он-то, с его характером, не преминул бы зафиксировать достаточно подробно всю посиделку 29–30 сентября 1833 года. Увы, все попытки что-то найти, лишь подтверждают: весь архив (бесценный архив!) Петра Языкова действительно полностью сгорел в 1864 году, и вряд ли где выплывут остатки этого архива. Если ж кому-то повезет – что ж, мы, возможно, даже не представляем, какие ценные сведения могут открыться.

(Вот беда с архивами семьи Языковых! Что за напасть их такая преследовала – прямо чума!)

Отметим еще одно: Пушкин печатает те семь сцен «Жар-птицы», в которых практически нет расхождений с сюжетом «Конька-горбунка». Какие-то расхождения начинаются лишь с восьмой сцены.

Но главное-то в чем? Главное, что Пушкин всем общением, всей линией поведения говорит Языкову в ответ на его подспудный, либо так или иначе прямо заданный, болезненный вопрос: ты не раб ленивый и лукавый, ты таланты перепутал: настоящий пустил как должно в оборот, и вдруг вообразил, что он фальшивый, и теперь трясешься, как бы тебя как фальшивомонетчика не повязали; а тот, что ты считал настоящим и зарыл поглубже, фальшивый и есть, и никакой вины за зарытый талант на тебе не лежит – поработай-ка над «Жар-птицей», чтобы совсем его похоронить, и тогда ты поймешь, что я прав.

И, как и в других случаях «сшибок» с Языковым, Пушкин тоже получает мощнейший творческий заряд: можно твердо говорить, что поэма «Анджело», которую Пушкин считал лучшим своим произведением, без двухдневной посиделки с тремя братьями или не состоялась бы или состоялась бы в каком-то ином виде, не приобретя всех красок и глубины, которые в ней есть.

Чтобы два великих поэта дали друг другу такой мощный творческий импульс, «веселый обед», затянувшийся на два дня, должен был быть очень насыщенным. Мы выявили только самые очевидные темы, злободневные, животрепещущие, витавшие в воздухе, о которых они не могли не поговорить – но, возможно, этих тем было намного больше. И намного значительней было живое общение.

Напомню еще раз (уж простите за занудство): как бы критически братья Языковы порой ни отзывались о Пушкине, и они, и потом их дети и внуки бережно сохраняли гостевую спальню именно в таком виде, в котором в ней переночевал Пушкин. Такая трепетная забота о многом говорит. Значит, память о приезде Пушкина была очень важна, значит, в эти два дня что-то очень духовно значительное совершилось.

4

Остался вопрос, который многих смущает. Вопрос об отношении самого Николая Языкова и его ближайшего окружения (начиная с его братьев) к дуэли и смерти Пушкина.

Языков все больше страдает от своей болезни. Он безвылазно сидит в имении, порой не в силах двигаться, лишь изредка выбирается в симбирский особняк – а когда выбирается, то порой и задерживается там, потому что страшит его обратная дорога в восемьдесят верст. В такие дни народ идет потоком: почитатели таланта поэта со всей России, просто любопытные, верхушка – и не только верхушка – губернского дворянства: все спешат засвидетельствовать свое почтение. Языкову это нравится, он охотно принимает гостей, упивается славой – но частенько должен отдохнуть, внезапно покидая визитеров и прилегая ненадолго. Кто-то знает, что он вынужден так поступать по состоянию здоровья, кто-то относит это за счет заносчивости и хамства.

В общем, жизнь – не позавидуешь, хотя внешне