и прикрывала белым покрывалом нарочито обнаженную грудь с вишнёвым соском. Один мальчонка косил лукавый глаз на титьку, видимо, взалкал млека, другой вздул щёки и натянул лук, целясь стрелой в едва видимого за кустами мужика в шляпе с красным пером, туда же, оскалясь, глядела тонконогая собачонка-мизгирёк, а пышнотелая красавица, скромно потупясь, срывала двумя пальчиками с желтого цветка лепесток.

Ругнулся в душе Аввакум и больше не поднимал глаз на картину: сказывал про своё житьё-бытьё в Сибири, разглядывал возмужавшего Фёдора, его лицо, изжившее дитячью припухлость, бородку золотистую, ладно подстриженную – ни одного волоска не топорщится, перстни на длинных и тонких пальцах.

Много чего порассказал Фёдору, да и сам довольно выспросил. Ночь давно натекла сквозь расписные окна в палату, и тогда хватились зажечь свечи. Проговорили до самой заутрени, и понял Аввакум – Фёдор остался прежним: и старую веру жалеет, а больше того – в новой себя ищет. Да как ему супротив отца родного, Михаила Ртищева, друга Никонова, да сестры любимой Анны пойти. И уж как ласково намекал, выпытывал у протопопа, в чем утвердился он за десять лет странствия, обещал свести с людьми учительными, кои в потёмках российских суть просвещение православным.

– Ну то вам и лестно! – рассмеялся Аввакум. – В потёмках, мол, и гнилушки светят. Да не потёмная, Фёдор, Русь-то, её Христос-Свет учением своим осияет и святые, в ней просиявшие, не велят нам, дурачищам, болеть слепотою: греческий патриарх Макарий Антиохийский и иже с ним, да нищий самоставец Паисий – «Папа и патриарх великого Божия града Александрии и всей вселенной судия» – они как есть гнилушки-перевёртыши: то Никона воспаряли до небес, то наземь его свергали. Имя где хлёбово дармовое, то и бравее всего: утычат рыла в лохань с пойлом – одне глаза свинячьи посверкивают, чавкают жадностно, хрюкают от довольствия, а нажрутся, то и словославят того, кто им посытнее подливат. Я-то, в Сибири замерзая, надёжу имел – излечивается Русь от горячки бредовой, а она, бедная, всё-то в болести никонианской. Да пуще ранешнего стало: все говорят, как продавать, как покупать, как есть и пить… Правду мне сказывала свойственница твоя Федосья Прокопьевна об царстве антихристовом… А ты сам-то, Фёдор, какой душой Богу живёшь? Фигушку небось возлюбил, а дня Судного трепещешь? Тогда уж свечу потуша, да под одеялом в нощи в содеянном каясь, соскребай как-нито со лба честным двуперстием малаксу ту еретическую. Ей-ей, легшее станет. Господь он, и под одеялом чё деется, всё видит, а то веть пропадёшь, Фёдор. Никону-то што, он отроду был Минькой-мордвином, а мати его татарка, кровь в ём не наша, вот и блудил в Писании. И ныне, слышно, не отрешась от блуда, живёт, а сан патриарший в котомке за плечьми, яко подаяние кусочное, носит. То ему и ладно, а веть ты русак природной, Федя, пошто привержен бысть латинянам, а не к старине отечества? Тут брань смертная – кто кого – и не свесть её токмо к богословским разногласиям и уж никак к умиротворению межцерковному, о чём мне баял в Тобольске умственный человек, а тож дурачище Юрко Крижанич. Не-ет, мы на своём пути стали твердью.

Аввакум вышел из-за стола, ненароком глянул на картину, подумал зло: «С этаким позорищем Руси святой жить и свыкаться?» Ткнул пальцем в раму:

– Эта каку блядку ты на стену вздёрнул?!

Фёдор тоже вышел из-за стола проводить Аввакума, смотрел на картину улыбчивыми, умными глазами, видом своим казал – ничуть не расстроился, проговорив ночь с упрямым, как и прежде, вспыльчивым протопопом, коего ничто не сломило, и одобрял это.

– Картина сия изображает богиню Венус, – ответил и вежливо зевнул, прикрыв рот ладошкой. – Греческую мифь.

– Во-от! – помахал пальцем Аввакум, – каки сами, таки и сани. Греховодница эта мифь, да и нету таковой на небеси, а ежели была, то её давненько оттель сапогом под жирное гузно выпнули. Тамо одна богиня – Матерь Божья Владычица… Ишь ты их – Венус! Пьяньское имячко у блядки. А всё эти грехи-греки! И сами упились, и Русь упоили до умоспячивания, чтоб подвалилась под их, яко Венуска эта под того мужика, што к ней из лесу тёмного прибегат, когда восхощет. Тьфу-у!

Ртищев слушал и всё-то улыбался весело.

– Ох и соскучился я по тебе таком, – сказал. – Приходи завтра ввечеру, а я ноне же о тебе государя извещу, он захощет тебя повидать. Часто поминает… А Никон-то все ж русак, зря его оговаривают.

– Ну, русак, дак русак, токмо во всяко времячко в шкурке черной.

И на следующий вечер пошел к Ртищеву Аввакум и застал там сонмище киевских монахов-книжников. Поджидая его, они плотно сидели за столом, имея под рукой старопечатные и новые, ими же напечатанные никоновские служебники, все сплошь в закладках. Но и протопоп пришел с выписками из богословских книг святых отцов: вдвоём с Фёдором-блаженным просидели над ними утро и день целый. Аввакум изыскивал в книгах нужные места, отмечал надобное, а Фёдор списывал их на столбцы бумажные чётким, без помарок, любозрительным почерком.

Поклонился монахам, сел на указанное ему Ртищевым место в центре стола, напротив высокомудрых справщиков и учителей из Андреевского монастыря, положил перед собой выписки, и началась «великая пря». Накричались, наругались до хрипоты и разошлись за полночь, «шатаючись, яко пьяны».

Прощаясь с Аввакумом, сам ошалевший от криков и ругани, Ртищев изумлённо смотрел на распыхавшегося, усталого и потного Аввакума.

– Ну-у, брат, удивил, – признался, провожая до ворот протопопа. – Нечем было крыть твои доводы моим философам, а уж они-то учёны! И как ты всё-то знаешь, всё-то к месту, будто кто тайно подсказывал.

– Архистратиг Михаил, воевода сил небесных, помогал. Аще бы мне лукавых апостолов твоих с их чужебесием не посрамить – камения возопиют. Да и давненько я не ругался так-то вот хорошо.

Утром с посохом протопопьим, в ладно заштопанной однорядке поповской, в растоптанных сапогах, в скуфье старенькой и с медным крестом на груди Аввакум подошел к парадному красному крыльцу царских сеней. Полно людей толпилось на крыльце, ждали зова государева на утреннюю Боярскую думу. Были среди них и добрые знакомые, он подошел к ступеням красноковровым, поклонился общим поклоном. Думные дьяки и бояре, кто с радостным удивлением, кто недоумённо, а кто и с явным неудовольствием, вразнобой, но чинно ответствовали поясным поклоном. Прокопий Кузьмич Елизаров, думный дворянин, ведающий Земским приказом и управлением Москвы, сошел к нему, сказал тихо, чтоб не расслышали другие:

– Душой рад видеть тебя живым, да и многие не чаяли того. – И погромче, не таясь, договорил: – Царь