— Сюзи очень открытый человек, — сказала мне Фрэнни. — Ну то есть она действительно милая, как сказала бы Лилли, но я стараюсь отстранить ее, не подорвав того доверия, которое я, хоть отчасти, ей внушила. Я имею в виду, что она только-только начала любить себя, самую малость. Я почти убедила ее, что она не так уж уродлива; а теперь, когда я ее отвергла, она опять начала превращаться в медведя.

— Я люблю тебя, — сказал я Фрэнни, — но что нам делать?

— Любить друг друга, — сказала Фрэнни. — И ничего больше.

— Никогда, Фрэнни? — спросил я ее.

— По крайней мере, пока, — сказала Фрэнни, но ее рука скользнула по ее бедру, по ее крепко стиснутым коленям к моему колену, которое она так крепко сжала, что я подпрыгнул. — Не здесь, по крайней мере, — со злостью прошептала она и разжала ладонь. — Может быть, это просто желание, — добавила она. — Не хочешь опробовать свое желание на ком-нибудь другом, а потом посмотрим, как и что изменится?

— На ком? — спросил я.

Этот разговор происходил уже в конце дня, в ее комнате. Я не осмеливался оставаться в комнате Фрэнни после наступления темноты.

— А о ком ты думаешь? — спросила меня Фрэнни.

Я знал, что она имеет в виду проституток.

— Об Иоланте, — сказал я, и моя рука непроизвольно дернулась вбок, свернув абажур на лампе.

Фрэнни повернулась ко мне спиной.

— А о ком думаю я, ты наверняка знаешь, правда? — спросила она.

— Эрнст, — сказал я и застучал зубами; меня пробрал озноб.

— Тебе нравится этот выбор? — спросила она меня.

— Боже мой, нет! — прошептал я.

— Ты и твой чертов шепот, — сказала Фрэнни. — Ну а я тоже не хочу думать о тебе с Иолантой.

— Значит, этого не будет, — сказал я.

— А нам, боюсь, все-таки придется, — сказала она.

— Почему, Фрэнни? — сказал я и двинулся к ней.

— Нет, стой! — вскрикнула она, встав так, что между нами оказался ее письменный стол с покосившейся лампой.

Несколько лет спустя Лилли пошлет нам обоим стихотворение. Прочитав его, я позвонил Фрэнни, узнать, послала Лилли то же самое стихотворение и ей или нет; конечно, она его тоже получила. Стихотворение принадлежало перу очень хорошего поэта, Дональда Джастиса, и однажды я слышал, как мистер Джастис читал свои стихи; это было в Нью-Йорке. Мне они все понравились. Когда он читал их, я сидел, затаив дыхание: надеялся, что он прочитает то стихотворение, которое Лилли послала нам с Фрэнни, и в то же время боялся, что он этого не сделает. Он его не прочитал, и я не знал, что делать, когда чтение окончилось. Люди подходили к нему и заговаривали с ним, но все они выглядели так, будто были его друзьями, а может, они просто были тоже поэты. Лилли говорила мне, что у поэтов есть манера держаться так, словно они все между собой друзья. Но я не знал, что делать; будь там Фрэнни, мы бы, недолго думая, взяли и подошли к нему, и он бы наверняка стал ее поклонником — так бывает всегда и со всеми. Не поймите меня превратно: мистер Джастис выглядел как настоящий джентльмен, и я сомневаюсь, чтобы он стал волочиться за Фрэнни. Мне казалось, что он, как и его стихи, должен был быть прямым и чистосердечным, чуждающимся фамильярности, суровым, даже мрачным — но открытым и щедрым. Он выглядел человеком, которого можно попросить написать элегию для кого-то, кого ты любишь; думаю, он мог бы написать что-нибудь в лучшем смысле душераздирающее для Айовы Боба, и, глядя, как после выступления в Нью-Йорке он проходит, окруженный толпой молодцевато-сосредоточенных почитателей, мне захотелось, чтобы он написал и прочел что-нибудь вроде элегии о матери и Эгге. В каком-то смысле, правда, он уже написал элегию об Эгге; он написал стихотворение под названием «На смерть друзей в детстве», которое я воспринял как элегию для Эгга. Нам с Фрэнком обоим оно понравилось, но Фрэнни сказала, что для нее оно слишком уж печальное.

НА СМЕРТЬ ДРУЗЕЙ В ДЕТСТВЕ

Мы их ни в небесах не встретим, бородатых,

Ни загорающих в пустынях ада;

Лишь, может, в сумерках, в пустом дворе за школой:

Положим, взявшись за руки кружком,

Играют в игры, чьи названья мы забыли…

Давай же, память, их поищем там, в тени.

[32]

Глядя на мистера Джастиса в Нью-Йорке, я думал в первую очередь о Фрэнни и о «Любовных уловках» — так называлось стихотворение, которое Лилли послала нам с Фрэнни. Я не знал, что сказать мистеру Джастису. Я был слишком смущен, чтобы хотя бы пожать ему руку. Наверно, я сказал бы ему, что был бы очень рад прочитать «Любовные уловки» с Фрэнни в Вене, тогда, в самом конце лета 1964 года.

— А разве от этого что-нибудь изменилось бы? — спросит меня Фрэнни позже. — Разве мы б ему тогда поверили?

Я даже не знаю, написал ли уже Дональд Джастис «Любовные уловки» в 1964 году. Наверное, должен был; кажется, это стихотворение написано специально для нас с Фрэнни.

— Какая, собственно, разница, — сказал бы Фрэнк.

Во всяком случае, через много лет мы получили по почте «Любовные уловки» от нашей дорогой маленькой Лилли, и в один прекрасный вечер мы вслух прочитали его друг другу по телефону. Я по старой привычке шептал в тех местах, которым следовало бы звучать во весь голос, а Фрэнни прочитала стихотворение громко и четко, от начала до конца.

ЛЮБОВНЫЕ УЛОВКИ

Нет, все попытки избежать

Прикосновения, все эти ухищренья,

Попытки взгляд до времени занять

Предметом, не имеющим значенья

(Как честь, хотя б до времени, велит),

Им не помогут избежать паденья.

Нет, нужно здесь лекарство посильней,

Уже им ясно: тщетны и смешны

Уловки эти против страсти — с ней

Уже бороться нечем,

Пока глаза их не ослеплены

И руки не обрублены до плеч им.

И в самом деле, нужно было сильное лекарство. Если бы наши руки были отрублены до плеч, мы с Фрэнни дотрагивались бы друг до друга обрубками, тем, что у нас осталось, — пусть бы нас даже ослепили.

Но в тот день, когда мы находились в ее комнате, нас спасла медведица Сюзи.

— Что-то случилось, — сказала Сюзи, вваливаясь в комнату.

Мы застыли: мы думали, она имеет в виду нас; нам показалось, что она знает про нас все.