Автоматные очереди раздавались все ближе, но пули пока пролетали высоко, смачно впиваясь в деревья. Абан привстал на колено и повернулся ко мне:

— Теперь нам не уйти. Только не шевелись! Я их уведу отсюда.

Я уложила детей у самого основания толстой сосны и накрыла их своим телом. Абан еще раз обернулся и махнул рукой, мол, не шевелись, а сам рванулся вперед, добежал до другого дерева и упал.

Голоса немцев доносились до меня теперь отчетливо. Они шли как будто в нашу сторону, но я их не видела — во все глаза смотрела на Абана. Он приподнялся, приложил автомат к плечу и дал две короткие очереди. И вдруг застыл, замер, то ли автомат у него заело, то ли патроны кончились. Не зная, как помочь ему, я приподнялась на четвереньки, да так и застыла. Абан судорожно возился с автоматом, склонившись над ним. Я видела только его голову, втянутую в плечи, да локоть, быстро снующий туда-сюда. Вдруг он поднял зачем-то голову. Я хотела крикнуть ему, чтобы поостерегся, но голос пропал. Тут снова полоснуло очередью. И Абана словно кто-то ударил в лоб, дернувшись, он откинулся назад, а потом свалился на правый бок…

А я все стояла на четвереньках, не в силах ни встать, ни лечь, прижаться к земле. Абан лежал неподвижно, вытянув длинные ноги, будто вдруг крепко уснул, так крепко, что даже не чувствовал, как неловко запрокинулась у него голова.

Еще через какое-то мгновение я машинально оглянулась. Кто-то в зеленой шинели, в каске и с автоматом наизготовку вышел из-за дерева. За ним показались еще трое. И только тут до меня дошло: Абан погиб, а эти люди — немцы. Не помню, испугалась я или нет. Немцы больше не стреляли. Переговариваясь, они подошли к Абану. Один из них пнул ногой безжизненное тело и буркнул зло:

— Капут!

И тут один из немцев пошел прямо на меня, выставив автомат, и я подумала, что это конец, сейчас пули прошьют меня. Тело сжалось в комок. Немец держал палец на спусковом крючке, но пока не стрелял. А я ждала: «Сейчас, сейчас…» Каждый его шаг наполнял меня ужасом, пожалуй, большим, чем сам выстрел. Я успела разглядеть его лицо, холодное, белое, как сама смерть. И оно приближалось ко мне. Дети… промелькнуло в голове. Пошарила руками или нет, не знаю, они оказались под боком. Я сильнее стиснула их, спасая от пули. На мгновение забыла о себе, что убьют меня сейчас. Как спасти детей?.. Как им сказать это?!. «Боже мой, неужели не спасешь нас, — мелькнуло у меня в голове. — Неужели не пожалеет? Ведь он тоже человек».

Как ему растолковать, на каком языке, что я хочу жить, это единственное мое желание. Но что я могла сделать, вся парализованная страхом? И я ухватилась, как бывает в таких случаях, за единственную спасительную соломинку — надо глядеть ему прямо в глаза. В глаза…

Слепое, но могучее чувство, сохранившееся где-то внутри у меня, повелевало: «Смотри ему в глаза! В глаза смотри!» Вся жизнь теперь зависела от этого. Если мои глаза встретятся с его глазами… И я поймала его взгляд. Жидковатый блеск его голубых глаз отливал холодком, будто и не живой это взгляд, а какой-то стеклянный. Но все равно я продолжала смотреть на него в упор.

В моем взгляде, наверное, было все, что мог сказать человек перед смертью, даже больше того, мои обезумевшие глаза говорили и о том, чего не выразишь словами. Я стала отчаянно искать его зрачки. И вот взгляды наши слились воедино, я замерла, боясь шевелиться. Если я отведу глаза, его палец нажмет на спусковой крючок. Его глаза, сначала остановившиеся на мне с безразличием, вдруг ожили и стали как-то странно расширяться. Я почувствовала, что он и сам испугался того, что хотел сделать. Что-то перевернулось у него там, в душе. Он с трудом оторвал от меня свой взгляд, повернулся и пошел прочь. Снова раздались голоса. Спорил он с остальными или нет, я не знаю, но он увел их за собой.

Они постояли еще немного, потом развернулись и ушли…

Я простояла еще на четвереньках некоторое время, потом силы оставили меня, и помню только, что как подкошенная свалилась на сырую землю.

19

Темно. От лавины несущихся коней содрогнулась земля, раздалось пронзительное ржание. Я не различала их на фоне сумрачного неба, только видела их размытые контуры, развевающиеся по ветру гривы и хвосты. Бесконечными волнами перекатывались они по равнине. И я покачивалась на этих волнах, убаюкивали они меня и увлекали за собой. Трубно ржали жеребцы. Звуки эти опережали табун, уносились вперед и пропадали вдали, а в ушах моих оставался топот копыт. И меня несло, и мне было страшно видеть кипящую внизу землю и знать, что я могу свалиться под копыта коней.

На какое-то время кони замедлили свой бег, и топот копыт стал реже, стройнее, тише. Неожиданно дорога показалась мне знакомой. Да, когда-то и раньше я вот так же покачивалась на волнах, в самой гуще скачущего табуна. И так же пронзительно ржали кони…

Я спала, но все равно чувствовала, что вижу сон, который видела уже и раньше. Проснулась я потому, что весь табун вдруг заржал в каком-то смятении…

Пронзительно загудел паровоз. Поезд набирал скорость, колеса отстукивали частую дробь. Наступил рассвет, в вагоне светлело. Три дня я уже еду в этом тесном вагоне. Просыпаюсь, засыпаю и опять просыпаюсь. Воздух тяжелый, спертый, дышать трудно. Вагон так переполнен, что яблоку негде упасть. Проснувшись, я начинаю вспоминать, куда еду.

Еще все спали, только у дверей кто-то возился, доносились неясные какие-то звуки. Я подняла голову и осмотрелась. В полутьме мне показалось, что вагон набит не людьми, а мешками, туго завязанными.

Никто не лежал, все спали сидя, кое-как устроившись. Кто сидел, прислонившись к стене, кто полулежал, кто положил голову на плечо соседу.

Нижняя полка вся целиком досталась мне. Я разместила на ней детей и сама пристроилась рядом. Хоть и тесно, но можно было вытянуть ноги.

Я не просила эту полку. Но когда попутчики узнали о том, что со мной было, они сами отдали мне ее. Одно только усложняло дело. Люди, узнав, откуда я ехала, дотошно стали выспрашивать, как там да что, поднимая во мне тяжелые воспоминания. Интересовались они и Светой, и мне пришлось рассказать, что мать у нее погибла, была разведчицей.

Спрашивали