Начинается день. Солнечные лучи уже полезли в окошко, сидящее низко над землей. Замерзшие стекла оплетены причудливым кружевом изморози, но все же сквозь небольшие просветы можно увидеть чарующую картину леса. Снег искрится, синие тени плетут свой ажур, в воздухе стоит тонкий звон наковальни, слышно пофыркивание коней, но звуки все тают в облепленных снегом ветках, и кажется после всего пережитого, что это счастливый сон, и уж никак не можешь поверить, что эти минуты отведены тебе для того, чтобы ты вновь полюбил жизнь, полюбил так сильно, чтобы мог снова выстоять за нее, вновь пройти все испытания и вернуться к ней.

Против окна, у землянки Ладика, нашего радиста, крутят два партизана динамо, нужно принять сводку с Большой земли. Достаю листы эскизов и подхожу к картине. Надо приниматься за работу…

Сейчас, спустя сорок лет, я вспоминаю тогдашнее свое состояние. Я не желал отставать от своих товарищей, ходил в разведку, участвовал в боевых операциях, диверсиях, засадах. В это напряженное время и создавались картины. Самым трудным было, вернувшись с операции, браться за работу. Ты возвратился, но еще ты находишься в ритме боя, когда время бешено мчится, считаешь его на секунды, и в каждую может оборваться жизнь человека; и ты сам несешь смерть и видишь смерть в реальном ее явлении, все сосредоточено на разрушении, чувства мести и ненависти обострены до предела. И вот ты возвратился, живой. И можешь вновь приступить к работе. Но, прежде чем начать, нужно вновь поверить в ее необходимость, поверить в жизнь. Ты возвратился и складываешь кисть — волосок к волоску; но внутри тебя все еще переполнено бурей чувств о только что пережитом, и ты должен всю эту бурю чувств скрутить в себе жгутом и поверить в необходимость сделать из волосков кисть, которая поможет класть точные мазки, необходимые для создания картин. Если только вчера в тебя стреляли и ты бил врага, то сегодня твое искусство, воспевающее подвиг твоих товарищей, должно утверждать жизнь, бессмертие подвига во имя жизни.

Когда я думаю сейчас о деятельности в партизанском отряде, я удивляюсь, что в этот короткий срок я смог столько сделать — картины, панно, сотни рисунков и акварелей, листовки, плакаты… Это было возможно только потому, что мое искусство было необходимо сражающимся бойцам, что командование бригады понимало значение искусства как фактора боевого, стоящего наряду с винтовкой. Уставали мы до отупения; когда возвращались в лагерь, валились с ног, но зато я своими глазами видел все, о чем собирался рассказать людям; только было очень трудно переходить от разрушения к созиданию, приходилось свои чувства — страх, ненависть, горе подавлять, зажимать в кулак, не давать себе возможности думать, что, быть может, завтра я не вернусь к своим холстам, верить в необходимость своей работы и спешить, спешить…

Было уже совсем темно, когда вошел в землянку вестовой от Лобанка:

— Идем, Николай, Владимир Елисеевич вызывает. Немцы Пуныще и Слободку сожгли…

* * *

Немцы, узнав, что основные силы бригады ушли на Чашники, пробовали наступать на партизанский гарнизон в Пышно, были отброшены и в отместку устроили карательную экспедицию в деревни Пуныще и Слободку, расположенные недалеко от Пышно. Окружили деревни, сожгли дома, а с жителями расправились зверски.

В тот же день вечером меня вызвал Лобанок:

— Завтра поедете с Гутиевым в Слободку. Что можно, зарисуете и сфотографируете. Есть приказ из-за фронта фиксировать зверства фашистов. Нужно выпустить листовки на фактическом материале и как можно быстрее их распространить. Езжайте с утра. Охрану возьмете в Пышно.

Быстро собрал в полевую сумку альбомы, карандаши, фотоаппарат «контакс», его взяли у немцев в одну из операций на железной дороге, и, хотя пленка была отснята, я решил ее использовать, фотографировать кадр на кадр, давая передержку, так как пленки у нас не было.

Утром запрягли моего Зайчика в легкие саночки и выехали в гарнизон. Часам к двенадцати были уже в Пышно и пили чай у гостеприимной хозяйки хаты, в которой стоял Николай Сафонов, командир первого отряда, пока нам организовывали конвой в десять человек со станковым пулеметом на больших санях, запряженных сильным вороным жеребцом, пригнанным из Западной зоны.

Миновав Пышно, въехали в лес. Здесь было тихо и торжественно, деревья стояли разукрашенные инеем. Подъехали к Слободке и остановились в ложбине перед опушкой. Наша разведка вышла вперед, проверить, нет ли засады, а перед нашими глазами на фоне золотистого неба раскинулся бугор в голубом снегу, утыканный поверху черными дымарями. Но дым поднимался не из труб, дымились догоравшие дома Слободки.

Тронулись потихоньку, объехав по дороге убитую лошадь. А дальше, когда вошли в деревню, картины ужаса стали сменяться одна страшнее другой. Среди дороги лежала женщина, и на ее груди ребенок, проколотый вместе с матерью штыком. Возле них валялась разорванная красная гармоника. Неужели кто-то из карателей играл на этом пожарище? Недалеко двое, старик и мальчик, зарывшиеся лицами в снег, оба сильно обгоревшие, видно, выбежали из горящего дома и были убиты. Немцы запирали жителей в домах и зажигали избы, кто выбегал, тех расстреливали. Прошли еще немного и увидели возле сарая обезглавленные трупы стариков, головы валялись тут же. Они заставляли стариков ложиться и рубили головы людям топором на обыкновенном березовом бревне, как дрова. Еще дальше, у столбика сгоревшей изгороди, лежал обнаженный труп парня, весь черно-синий от ожогов. Запах гари, траурные хлопья сажи, носившиеся в воздухе и оседавшие на снег, усиливали жуткое зрелище.

Преодолев оцепенение, потрясенный увиденным, стал торопливо делать наброски. Мои товарищи выставили охрану, да и было зачем, немцы находились метрах в шестистах, их пост был отчетливо виден возле крайней бани соседней деревушки. Но странно, они не стреляли, заметив нас, и мы продолжали с Николаем рисовать.

Альбом быстро заполнялся рисунками и описаниями зверств. Время летело стремительно, было очень холодно, и уже смеркалось, быстро уходит зимний день.

На закате небо побагровело, мороз усилился, и ребята из охраны стали меня торопить до темноты вернуться, но так как работы было еще много, я решил отпустить замерзших партизан, рассчитывая, что в случае опасности мы с Николаем всегда сможем уйти на своей лошадке, она стояла возле забора крайнего пепелища.

Наш конвой на вороном жеребце только успел спуститься к лесу, как в упор заработал пулемет с опушки. Засада! Немцы сумели обойти и отрезать нас от дороги на Пышно. Я залег за печку на пепелище и начал стрелять. Но теперь и в спину мне заработал пулемет с немецкого поста. Надо уходить! Мимо нас проскакал вороной с пулеметом, Коля успел догнать и вскочить в санки. Ко мне жался самый молодой наш четырнадцатилетний партизан, первый раз в бою, позавчера только получил винтовку, был еще Афонька, опытный разведчик, очень находчивый человек. Лошадь моя, испугавшись выстрелов, бросилась к лесу и застыла на бугре. Трассирующие пули ложились то дальше, то ближе скачущего вороного, увозившего ребят. Надо, надо уходить! Только бы за насыпь — и там в лес! Я залег отстреливаться, а они, Афонька и наш начинающий партизан, побежали, тоже отстреливаясь, вернее, стрелял один Афонька, наш молодой товарищ не стрелял, на бегу он все пытался сбросить с себя маскхалат. Потом они залегли и начали стрелять, а я перебежками двинулся к ним. Мальчишку застал совсем растерявшимся, он плакал, кинул винтовку на снег: