Как ни странно, после истории с ленинградкой Дубровский сначала очень сердился, но потом я почувствовал, что он стал меня уважать больше и относиться внимательнее, он как бы отдал мне свое полное доверие, и настолько, что вскоре при выходе из боя вручил мне свой автомат и попросил прикрыть его. Бригада тогда молодая была еще, мы только начинали бои с гарнизонами, однажды подошли к деревне, один взвод вступил и завязал бой с полицаями, их гарнизон располагался в хате, укрепленной мешками с песком. Дубровский, которого сопровождали я и, кажется, Миша Чайкин, зашел поближе к месту боя, и мы стояли за одной из хат, готовые принять участие в схватке, но ситуация быстро изменилась, нужно было отходить, и Дубровский отдал мне свой автомат, сказав: «Будешь меня прикрывать». То есть его спина должна была быть закрыта мною и его автоматом, он остался фактически безоружным. Это доказывало, насколько он стал доверять мне.

* * *

Последний переход. После десятидневного рейда в Чашники бригада возвращалась домой, в лагерь. Ночь морозная, показывается луна временами, освещая лес и белизну снега, потом уходит за тучи, слышны только скрип полозьев, пофыркивание лошадей да глухой топот ног по мерзлой земле. Наконец Путилковичи — наконец наш лес, тороплю Зайчика…

В лагерь въезжаю часа в три ночи. Пусто в лагере среди сосен, в одной только землянке теплится огонек, да среди двора стоит рыжая кобыла и ее сосет жеребенок. Это было таким родным!.. И вдруг на сердце легла радость, радость, что ты жив и опять дома, что не лежишь ты там, в ложбине, где холодные фонтанчики от пуль взрывают снег…

Да… вернулся я после рейда радостный и восторженный. Открыл дверь землянки — на полу тенью в светлом квадрате лунного света лежит крест от оконной рамы. «Мой? — промелькнуло. — Нет, это только тень еще, это еще не мой крест». Посмотрел, на нарах никого нет. Внес узелок с вещами, подаренными женой Ивана. Вот обрадуются ребята! На полках пусто, смены нет, совсем обносились хлопцы. С радостью подошел к висевшей на шнурке лампочке, повернул — но свет не зажегся. Тогда набрался терпения и начал ножом откалывать лучинки. Тасс уже растянулся возле нар. Он никогда не надоедал, не требовал, чтобы занимались им. В этот рейд он проявил себя как боевая собака — когда попадали под обстрел, был возле или ложился на снег со мной и полз рядом по-пластунски. Вложил лучинки в железную печку и стал выкресать огонь. Спичек у нас нет, это большая роскошь, поэтому их берут только на диверсии. Раздул трут и поджег обрезки бумаги, они живо загорелись и начали лизать пламенем мои лучинки, в печке радостно забился огонь, а я тем временем все отламывал и откалывал лучины, и уже можно было вставлять поленья. Ярко, перебивая лунный свет, запрыгали по землянке оранжевые блики огня. Теперь уже смог найти нашу «лампу», так мы называли коптилку, сделанную из гильзы 45-мм снаряда, заправленную бараньим жиром и горевшую небольшим, но ярким огнем. Было как-то не по себе от неожиданного одиночества, от того, что наткнулся на пустую землянку и некому высказать взахлеб всего, что пережил за дни рейда. Хотелось сейчас же взяться за картину — бригада на марше, как живая, стояла перед глазами. Но нет света. Тогда решил поделать механическую работу. Вытянул мешочек с гильзами от патронов, опиленными слесарями в нашей кузнице и ждавшими, когда я буду в них вставлять щетину для кистей. Здесь же в мешочке пучок свиной щетины, вываренной в соли для мягкости. Разложил свое хозяйство на столе возле лампы и начал складывать, подбирать щетинки кончик к кончику, волосок к волоску, чтобы внешние, мягкие и тонкие концы сделали эластичной кисть. Одну за одной перевязываю ниткой и откладываю в сторону заготовки, кисти решаю делать потом, в другой раз. Но не могу удержаться и уже втаскиваю осторожно за ниточку аккуратно связанный пучок в гильзу. Набиваю канифоли в свободный конец гильзы и держу его над огнем коптилки, щетина впаивается в канифоль. Вставляю с другой стороны гильзы выструганную палочку — и кисть готова. А рука уже сама тянется за следующей заготовкой. Есть в мешочке и винтовочные пули, из которых выплавлен свинец и обрезаны они с обоих концов, меня радует, что теперь они не будут убивать, а будут из них сделаны кисти, дающие тонкий и упругий мазок, что замечательно для работы над портретами. Эти кисти я сделаю из ворсинок хорька, которого обещал поймать Василь Косый.

Постепенно возбуждение сменяется усталостью, и, держа над коптилкой очередную гильзу, я чувствую, как режет в глазах и опускаются веки, а голова делается тяжелой. Гашу коптилку, успеваю закрыть трубу, натягиваю кожух и засыпаю.

Но сон длится недолго. Вскоре с шумом вваливаются в дверь Мишка и Иван, и повар уже зовет на завтрак.

Столовая у нас в просторной полуземлянке. Здесь стоит длинный стол в три доски, на низких столбиках с каждой стороны прибиты доски для сидения. В пару котла, вмазанного в печь, то появляется, то исчезает фигура повара, большим черпаком он сразу наливает полную миску, это одновременно и первое, и второе — щедро заправленный мясом суп. Я всегда испытываю гордость: без стада, которое я перегнал, не было бы у нас такой щедрой заправки. Появляется Коля Гутиев. Он, оказывается, ездил под Камень, должны были перейти к нам полицаи, но дело сорвалось. Николай уставший и, как всегда в такие моменты, занят своими очками. У каждого эти дни прошли напряженно.

Входят медсестры. Среди них маленькая полная Валя Матюш, она, как обычно, смущается и краснеет, старается спрятаться за своих подруг. Тихонько и очень серьезно начинает рассказывать, что она видела во сне. Хлопцы не выдерживают, встревают со своими шутками, более искушенные выдумывают себе сны, а доверчивые и простодушные силятся вспомнить, что действительно им снилось, все переплетается и приобретает форму причудливого, фантастического коллективного рассказа. Но вдруг кто-то скажет:

— Нет, неправильно тебе снилось! Это совсем не сходится с моим сном, и потом: а где же я был? Тебе должно сниться так…

Валя обижается:

— Лучше я пойду.

Сыпется град советов, что нужно положить под подушку, чтобы приснился правильный сон и интересный.

Быстро прохожу вдоль стола, собираю кости в миску и возвращаюсь в землянку к Тассу. Тасс не бросается ко мне, ждет, когда я поставлю миску на место и скажу: «Ну, Тасс, закуси». Повторять он меня не заставляет, ложится, растянувшись через всю землянку, и, вытягивая кость за костью, начинает разгрызать, дробить их своими страшными зубами. К Тассу все относятся хорошо, даже немного заискивают, стараются втереться в доверие, чтобы как-нибудь невзначай не перекинул он человека.

Отвожу своего Зайчика с санками к конюху и ставлю у яслей, даю торбу с овсом. Теперь прошу нашего конюха Никиту подыскать мне маленькие санки, чтобы по коню были. И действительно, вытягивает Никита за оглобли из-под сугроба небольшие двухместные санки. Вот и есть уже полностью выезд. Мечта моя сбылась. Но беда пришла скоро. На следующий день нас с Николаем послали в Слободку фиксировать зверства фашистов, и мой конь Зайчик, с санками и альбомами, лежавшими в полевой сумке, остался у немцев. Так что счастье владения конем кончилось очень скоро, не дав мне радости оседлать моего серого лохматого друга. Так никогда я своего седла и не имел, кроме сделанного в детстве для кабана, верхом на котором я лихо пронесся по нашей улице в Кобеляках.