лет находясь в Вене – в осенний сентябрьский день, он пишет любимой девушке пронзительные строчки: «Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье я прозевал так же, как Вас»7.

А с 1897 года нет никаких человеческих сил скрыть болезнь. Начинаются строгие докторские предписания, жизнь в туберкулезных клиниках – поездки в Биарриц, Ниццу и роковым образом сбываются беспокойные мечты о путешествиях, но в какой обстановке. И еще сбываются роковые слова: «Я знаю, что я умру от болезни, которой не буду бояться».

После заграничной поездки ему запрещена жизнь на любимом севере. И вот нелюбимый юг – наводящая на писателя грусть Ялта становится его тюрьмой на долгие месяцы и годы, откуда под мерный шум дождя и рокот моря он рвется, как еще ненаписанные им «Три сестры»: «в Москву, в Москву».

Совершенно особенную роль суждено было сыграть театру в его жизни, не только литературной, но и личной. Однажды на репетиции «Чайки» в 1898 году он обратил внимание на даровитую артистку Художественного театра, Ольгу Леонардовну Книппер – и впоследствии ему пришлось увидеть ее в других ролях – их жизненные пути стали пересекаться и артистке Книппер суждено было потушить в сердце Чехова его былую романтическую влюбленность в другую молодую и блестящую артистку Комиссаржевскую9. Пути жизни артистки О. Л. Книппер и А. П. Чехова окончательно скрестились 25 мая 1901 года, в день их венчания. На котором присутствовали самые необходимые лица и не было даже близких родных.

Чехов мог с горькой усмешкой вспомнить свое шутливое письмо старику Суворину на его совет жениться: «Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день».

Это пожелание исполнилось – Чехов был прикован недугом к Ялте, а жена из-за своей сценической успешной деятельности к Москве. Оба рвались друг к другу, оба тосковали…

Финал этой не затянувшейся человеческой жизни, оборвавшейся в самом расцвете сил, разыгрался в маленьком немецком курорте Баденвейлере, в душный июльский день 1904 года.

В Москве на кладбище Новодевичьего монастыря 9 июля похоронили Чехова.

«Хочу любви больше, чем славы»10, – когда-то обмолвился Чехов. Справедливость утверждается в мире необыкновенными путями – и Чехов, хотевший любви больше, чем славы – получил и то, и другое, но любовь только тогда, когда догорала жизнь, а славу в расцвете ее.

Что лучше удавалось Чехову, драматические произведения или беллетристика, невозможно сказать. Его драгоценный дар не знал срывов и слабостей. Срывы, конечно, были, не только в начале литературной деятельности. Но тогда, когда на него начинают обращать внимание такие люди, как писатели Григорович11, Короленко12, Плещеев13, старик Суворин и др., он спохватывается и начинает строго следить за всем тем, что выходит из-под его пера. Кто-то назвал Чехова Левитаном литературы.

Особенности Чеховского языка, тонкости стиля и сжатость литературной передачи еще долгое время не будут иметь соперника. На чеховских произведениях воспитывались и воспитываются поколения русских писателей.

С какой зоркостью и внимательностью следила вся читающая Россия за всем, что писал Чехов. Его произведения не только читались, но и обсуждались и служили центром для кипучих литературных дискуссий – так случилось, например, с «Палатой № 6», с «Мужиками», с «Черным монахом», с «Моей жизнью», с «Невестой» и др.

Можно смело сказать, что если успех его повестей и рассказов был так необычен, то не в меньшей мере, если не в большей, каждая его новая пьеса имела огромный разнообразный успех. Его «Иванов», неудачный «Леший» – переделанный впоследствии в «Дядю Ваню», «Чайка» – так трагически не понятая при первой постановке, «Три сестры» и, наконец, «Вишневый сад» – это драгоценная лирика и высшее достижение сценического искусства. Чеховский театр властвовал над лучшими умами России – Чеховский театр внес гамму тончайших, благороднейших переживаний, которые и не снились до него драматургам.

Это Чехов через своих «скучных и хмурых» героев, не уставая, твердит нам: «Проходите, проходите люди, вереницы людей, но помните, что вы нужны для мира, потому что каждый из вас таит в себе хоть малую, но ценную часть добра, красоты».

<…>

Пусть снова один из наших гениев – Антон Павлович Чехов – заглянет в наши души чеховскими усталыми глазами, и напомнит людям, которые, кажется, забыли о прекрасном, как нужно любить и понимать красоту.

Н. Байков

Встреча с Антоном Павловичем Чеховым

Весной 1901 года я ездил из Вильно в Петербург, хлопотать об ускорении моего перевода в Маньчжурию. Рано утром поезд стоял на станции Двинск, что-то около часу, и от скуки я вышел из вагона на перрон, подышать свежим воздухом и размять уставшие от бездействия члены.

Весна была в полном разгаре. Цвела сирень в садах, окружавших станцию, и наполняла теплый весенний воздух своим тонким ароматом. Высоко, в глубине небесной лазури реяли ласточки, и веселое щебетанье их заглушало шум паровозов и мерный стук вагонных колес.

Среди пассажиров, садившихся в поезд, я заметил элегантного человека, средних лет, с небольшою бородкой, в пенсне с широкою тесьмой за ухо. На нем был серый летний костюм и на голове соломенная шляпа с черной лентой. На левой руке был перекинут клетчатый плед. За ним шел носильщик с большим чемоданом желтой кожи.

Новый пассажир прошел мимо меня и, поднявшись по ступенькам, скрылся в том же вагоне, где помещался и я. Мне показалось его лицо знакомым, в особенности, когда он посмотрел на меня сквозь стекла пенсне.

Вскоре прозвучал второй звонок, и я, не торопясь, направился к своему вагону, поднялся на площадку и стал там в ожидании отхода поезда. За мной стоял новый пассажир, в пенсне, и когда поезд, после третьего звонка, тронулся с места, снял шляпу и перекрестился. Черты лица его и вся его худощавая изящная фигура несомненно были мне знакомы, но я никак не мог припомнить, где видел его раньше.

Когда поезд начал развивать скорость и угольная пыль из трубы паровоза закрутилась вихрем над моей головой, я пошел в вагон и сел у окна, на свое место, стал читать взятую с собой газету «Виленский Вестник»1. На скамейке, прямо против меня, лежал, свернутый вдвое, тот самый плед, который я заметил на руке господина в пенсне, а наверху, в сетке, виднелся его чемодан желтой кожи. Очевидно, он занял место против меня. В купе мы были вдвоем, хотя оно было четырехместное.

Минут через пять открылась дверь купе, и в него вошел новый пассажир в пенсне.