Так идут державным шагом —

Позади – голодный пес,

Впереди – с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз —

Впереди – Иисус Христос.

Мы подчеркиваем слово «кровавым флагом» и обращаем внимание читателя, что в поэме всюду стоит красный флаг и только в этой заключительной картине «кровавый флаг».

Типичен и «голодный пес». В другом месте поэмы это символ «буржуа» «старого мира»; голодный пес влечется за двенадцатью разбойниками в ожидании добычи. Доплетется и до Генуи и Гааги, спокойно взирая на крестные страдания народа.

Две тысячи лет назад мы уже видели Христа в такой же обстановке.

Он и тогда шел уже впереди разбойников. Правда, их было двое, а не двенадцать.

Он шел на Голгофу. За грехи мира…

И, изнемогая от страданий, нес на плечах самое позорное, что только считалось тогда таковым – крест, – орудие пытки.

Теперь он несет на своих плечах – кровавый флаг…

Такова мысль поэта, выплывшего из глубинных бездн бессознательного.

Поэма Блока по своей проникновенности – бессмертная картина ужасов русской революции.

Л. Н

Памяти А. Блока

Туда, в далекую Россию на свеже-набросанную могильную насыпь хочется возложить венок грустно-благоговейных дум, посвященных памяти поэта. Наша грусть тем более глубока и безотрадна, что в лице А. Блока мы теряем не только талантливого поэта… Мы потеряли в нем последнего романтика, последнего мечтателя, украшавшего наш жестокий и кровавый век цветами грез. Блок был одним из немногих «рыцарей Духа», тосковавших о голубом цветке. Умер хранитель эстетических заветов новой, но все-таки еще нашей России, хранитель бесценного сокровища красоты.

Он не отошел от мученичества всероссийской Голгофы, а приял его, оставаясь верным самому себе, т. е. воспринимая Голгофу через объектив эстетизма и делая попытку ее оправдания указанием на то страдание, которое неизбежно должны испытывать творящие действительность.

Поэт мужественно принял то мучительство советской обыденщины, которого удалось избежать многим, упрекавшим его в широкой политической терпимости. И надо думать, что для его тонко-восприимчивой организации это мучительство длительного голодания, унижений, нищеты и грязи – было особенно тяжким. И от тяготы этого, добровольно принятого страдания он освободился только в гробу. Каким страдальчески-бледным было, вероятно, его прекрасное лицо!

Были ли венки у его гроба? Были ли слезы в печальном кортеже? Шумный, суетный и кровавый век, оценил ли он в полной мере тонкую красоту души поэта, который сказал когда-то:

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!1

И он был прав. В суете мятущегося века он был одиноким романтиком, тоскующим о прекрасном. Он один окутывал романтическим флером жуткую быль современности.

То сокровище, которое хранилось в душе поэта, – влекло его к идеализированию действительности. Как бы безотрадна она ни была, он все идеализировал ее. В этом было его поэтическое кредо, требование его натуры. К этой задаче он склонялся всем складом ума, всей колоритностью таланта. И поэтому-то, даже в век попрания романтических идеалов, Блок все-таки продолжал считать свое поэтическое призвание – священным культом, благоговейным служением религии Красоты. Для него поэзия не изящно-чувственный культ бога Аполлона2, а религиозное служение Неведомому. Он говорит про «сокровище» своей души, про свои поэтические откровения:

Я их хранил в приделе Иоанна,

Недвижный страж хранил огонь лампад…

И вот Она… и к Ней моя осанна.

Венец трудов превыше всех наград.

Она – это Прекрасная Дама, Муза утренней зари его творчества. Он видит ЕЕ в ореоле прекраснейших цветов романтики, видит чистой, величественной, несущей светлый огонь восторгов. И поэт-фантастик, упоенный светлой красотой ее лика, отвернулся от суеты жизни и весь отдался мечтам и созерцанию. Долго он жил в тишине своего уединения, где ковал звено за звеном ожерелья прекрасных строф:

Я скрыл лицо, и проходили годы…

Я пребывал в служеньи много лет.

И вот, зажглись лучом вечерним своды,

Она дала мне царственный ответ.

И услышав этот «царственный ответ», поэт точно очнулся от заколдованного сна и разом бросил в потемки жизни сверкающую россыпь своих строф. Они рассыпались такие прекрасные, мерцающие такой красотой недоговоренности и тайны, что в них заключалось очарование непобедимое. Поэт сам упивается их красотой, взлелеянной долгими годами уединения, и с гордостью говорит о том, что он один является творцом и властителем этих откровений. Вспоминая свое уединение, он говорит:

Я здесь один хранил и теплил свечи, Один – пророк – дрожал в дыму кадил. И в оный день – один участник встречи, Я этих встреч ни с кем не разделил3.

В этом мистически-грустном фрагменте – поэтическое кредо Блока. Здесь он высказал свой взгляд на поэтическое призвание, которое он мыслит религиозным служением. И чувствует, что в таком приятии поэзии – он одинок. И потому его строфы проникнуты такой неотходной грустью, такой печальной красотой обреченности.

Жизнь имеет свои законы. Коллизия романтизма с реальностью жизненной практики – неизбежна. Отзвуки жизни ворвутся рано или поздно нестройным гулом в священную тишину поэтического уединения. Поэту придется признать, что ему нельзя долго пребывать в уединении, что жизнь даже в грубой цветистости быта, в переливности своих настроений тоже имеет свою красоту. Реализм помимо воли захватывает его мощью своих сказаний. Жизненные бездны манят своей глубиной, заставляют откликнуться на реалистические зовы. И поэт уже не стремится уйти от них, а, покоряясь неизбежному, – откликается на них всей чуткостью своего восприятия. Он чувствует, что его Музе придется сбросить с себя романтические покровы, сбросить вуаль тайны и явиться в новом облике, в новых ризах. И задумавшись над жуткой проблемой жизни, он говорит прежней Музе:

Ты в поля отошла без возврата,

Да святится имя Твое…

Снова красные копья заката

Протянули ко мне острие… 4

Так поэт прощается с той, которую приветствовал когда-то радостным криком «осанна», пред которой возжигал свечи восторгов и умилений. Он знает, что светло-тихая Муза ушла от него без возврата, так как не могла Она, нежная и тихая, пребывать там, куда протянули свое острие «красные копья заката»…

Романтическую Музу, тихую и прекрасную, сменила Муза нового века, про которую поэт говорит:

И коварнее северной ночи,