– Знаю, – перебила она. И кивнула на дверь. – Проходи. А ты, келпи, снаружи обожди. Мальчишка своё решение сам должен принять.

В доме у колдуньи горели свечи – не один десяток, не два, а целая сотня. И белые, и красные, и чёрные, и золотые… Прялка тихо шелестела, само собой вертелось колесо, и вытягивалась из кудели длинная нить – из тёмной шерсти светлая, из светлой тёмная. Стоял густой дурманный аромат не то разморённых солнцем луговых цветов, не то смолы, не то курений.

– Прежде, чем дальше говорить, скажу вот что, – произнесла Морин, глядя на гостя задумчиво. – Айвор, спору нет, строптив, всё-то должно идти по его воле. Но кое в чём он прав. Пусть мне немного пророческого дара отмеряно, но сколько я вперёд ни заглядываю, вижу одно: ползут железные машины по земле, по воде и по небу, и холмы начинены железом, и плоть железом окована. В таком мире фейри не жить, – покачала она головой и сузила глаза. – Там и человеку-то скверно. И есть два широких пути. Первый – туда, где нет ни фейри, ни колдовства. Второй – к людской погибели.

И умолкла.

Киллиана пробило дрожью; воочию предстали эти две дороги. Но тут почудился ему птичий стрёкот, и зазвучал весёлый голос Падрэга: «Порешим так: сколько б сорок ни летало, всё вам к счастью, а мне – к крепкому сну».

Губы растянулись в улыбке:

– Среди моих друзей так говорят: если судьба неясная, значит, ты сам её выбирать можешь. Вот и я выбираю третий путь, пусть он непротоптанный и ненахоженный. Рассказывай до конца.

Морин усмехнулась:

– Ишь, какой смелый выискался. Нет, что б Айвор ни болтал, а всё ж недаром он тебя спас. Слушай же… – понизила она голос. – Первый – тот, где ему погибнуть, второй – где тебе не жить, ибо сердце на двоих разделить нельзя. Но есть третий путь, и ведёт он под холмы, как исстари определено. И Айвору там тридцать лет спать, пока железо поёт, а тебе его покой тридцать лет сторожить. Пойдёшь ты по этому пути?

Пламя свечей затрепетало, точно на ветру; аромат стал горше.

– Да.

– Даже не зная, что в конце ждёт?

Огни дробились, множились, окружали Морин дрожащим ореолом; стены отдалились, и тьма нахлынула с четырёх сторон.

– Да.

– Даже если придётся всё, что любишь, оставить здесь?

Киллиан прерывисто вздохнул, пошатнулся, чувствуя вкус губ Фэй на своих губах. Колдунья смотрела пытливо.

– Да, – выдохнул он, распрямляя спину. – Пойду.

– Ну, тогда, – улыбнулась Морин – впервые по-доброму, – ступай за ключами.

И – толкнула его в грудь.

Он нелепо взмахнул руками, теряя равновесие, и очутился на вершине холма. Солнца не было видно, однако тёплый закатный свет словно бы исходил отовсюду. Горело всё кольцо горизонта – где золотым, где пурпурным, где оранжевым… Вниз убегала тропинка, старая, едва заметная, а склоны вокруг поросли высокой травой, болиголовом, осотом, виднелись кое-где васильки, бодяк, лютики, чертополох, розовый вереск и наперстянка. Но ни птица не пролетала в небе, ни зверь не прошмыгивал в зарослях.

У подножья холма что-то поблёскивало – мягко, как вода, ловящая отблеск факелов. Киллиан прислушался к себе – сердце забилось ровнее – и начал спускаться.

Когда он прошёл треть пути, то увидел Джейн. Сестра сидела на камне вполоборота и нянчила младенца, укутанного в шерстяной платок.

– А вот и ты, брат! – воскликнула она, повернув голову. Тёмные волосы её были заплетены в пышную косу, голубые глаза сияли от радости. – Всё-таки ты вернулся! Может, останешься? Если дальше пойдёшь, то никогда мы не свидимся. Присядь хоть ненадолго, поговорим… Вот угадай, кто у меня родился – сын ли, дочка?

И страшно ему захотелось немного задержаться с сестрою, побыть рядом с нею – так сильно, что ноги словно приросли к земле.

Но тут увидел он на тропинке серебряный венец, покрытый чёрной копотью, и холодок пробежал по спине.

– Нет, сестра, прости, – повинился Киллиан. – Я не могу с тобой задержаться. Мой путь лежит дальше.

Джейн горько вздохнула, расправляя складки на платке, в который был укутан младенец, а за спиной у неё появился Падрэг – светловолосый, тонкий и стройный, как молодой клён.

– Ступай спокойно, названный брат, – сказал он, положив Джейн ладонь на плечо. – Теперь мне о ней заботиться, мне её защищать.

И Киллиан пошёл дальше.

Когда миновало две трети пути, он увидел свою матушку, стоящую под яблоней. И какой старой показалась эта сильная прежде женщина! Её седые волосы полоскал ветер, а лицо было печально, а у ног лежали сухие колосья.

– Сыночек, кровиночка, побудь со мной! – попросила она, улыбнувшись, и протянула к нему руки. – Обними меня хоть на прощание! Если ты вниз пойдёшь, больше уже нам не свидеться.

И так ему стало тоскливо, так захотелось обнять родную мать, попрощаться с нею – невозможно было устоять. Но когда ступил он в сторону, чтобы сойти с тропы, то вдруг увидел на обочине золотое наливное яблоко – и вернулся.

– Прости, матушка, – ответил Киллиан. – Я не могу этого сделать. Я должен идти вниз, за ключами.

Она горько заплакала. А из-за её юбки выглянула голубоглазая девчонка и сказала:

– Ступай, дядя Киллиан. Прежде ты о бабушке Мэри заботился, а теперь мы с братьями и сестрицами станем.

А небо всё темнело, темнело, и расцвечивалось яркими полосами, словно бросал кто-то в вышине друг на друга полупрозрачные отрезы шёлка – лилового, алого, жёлтого, зелёного, голубого, пурпурного. Ветер заколыхал верхушки травы, и всё сильнее сверкало что-то внизу, у конца тропинки, и слышалось уже негромкое журчание воды. У самого подножья холма раздвинулся полог сумерек, и показалась стройная девушка с кудрявыми рыжеватыми волосами.

То была Фэй.

– Не уходи, Киллиан, – позвала она едва различимо, словно боялась собственного голоса. – Не оставляй меня. Возвращайся, и вдвоём мы все несчастья переживём и одолеем. Я ведь знаю, что ты ко мне посвататься хотел, я и кольцо уже видела, и я люблю тебя, а ты – меня, и этого не изменить.

Сердце точно остановилось.

Киллиан стал сам себе противен за то, что оставлял одну невесту, лучшую на свете. У сестры нынче есть муж, который её беречь и лелеять станет, матушку внуки развеселят… А Фэй – одной горевать?

Он почти уже решил сойти с тропинки, когда заметил в траве тисовую ветвь – мёртвую, сухую.

И остановился.

– Прости, Фэй, – отступил он назад. Губы точно онемели. – Я не могу вернуться, хотя ты любишь меня, а я – тебя, и этого не изменить. Как бы я хотел остаться! Но как потом жить, зная, что в груди у меня бьётся сердце, взятое взаймы? Как жить, если цена счастья – смерть того, кто был ближе друга, роднее брата? Как своей собственной рукой обречь весь волшебный народ на небытие?