на хозяйку; но – всё-таки видел, как она жалеет о своей непонятной (ибо – принуждённой) откровенности в словах об Илье – так и не ставших откровением; Стас видел как тени света ложатся на её бледность и обречённость.

Почти видел – её бедность не возвышается до нищеты духа (с феофанова Успения Богородицы); но – и псевдо-апостолы, окружившие «ея грядущий в никуда труп» (и становясь вместе с ним иконой во плоти), ничуть (своей жизнью) не солгали – этого у них было не отнять.

– А ведь вы могли бы определить себя хотя бы как Сад Камней, – молча мог бы сказать он ей; но – он (своим фасеточным зрением) увидел зрачки её глаз. Вялость её кожи. Усталость её воли. Смерть её сердца.

Сейчас ему предстояло (ненадолго) воскресить её сердце, причем – воскресить вместе со смертью сердца (сам он – бессилен: сейчас сама смерть должна отпустить мёртвого в т. н. жизнь); поэтому – он безразлично (и с безразличном зверством) продолжил:

– Камни почти нетленны. Совершенно нетленен и (более чем) ирреален мир Сада Каменей, который – уводит за собой (отдельно взятую) ирреальность человеческой души; более того – даже музей восковых фигур тоже готов подарить некую (отдельно взятую) иллюзию телесной нетленности; стало быть, вам жизненно необходимы иллюзии, ибо – вы все-таки пока ещё не из мертвых.

Дальше – он мог не продолжать. Хотя – его ярость не имела значения. Как и слова не имели значения; но – бесполезная ярость Стаса к кому сейчас обращена (не к обречённому же собранию)? А вот к кому: помните, я обещал – с поэтом, пытающимся перебежать из своей ирреальности в реальность какой-нибудь карьеры, мы еще обязательно встретимся?

Так вот: я вас всех обманул: вовсе незачем было «обещать встретить поэта» (будущего или прошлого) – мы все уже многожды раз встретились (и каждый день в своей жизни встречаемся) с попыткой выйти из своей хрупкой природы и поменять «её» на другую «свою» одну природу; но – потуги эти лишь отчасти удачны.

Настоящая жизнь (между прошлой и будущей) не персонифицируется; даже неудачная попытка уйти из версификаций реальности в определённые границы бытия уже существенна; но – лишь в сам момент ухода (когда воскресение или смерть становятся повсеместны как весна).

Когда субъект – «ещё» не формализован и «уже» не формализован; потому – человек, положивший себе «быть поэтом» (и – во плоти на мосту не могущий пройти меж капель) наяву нам не нужен: будем считать, что он нам приснился! Что эта история мира тоже нам снится; но – студеными были глаза Стаса.

Каменными были его ярость и ощущение власти.

– Я хочу ещё водки. И хватит мелочиться. Налейте мне полный стакан.

– Водки? Водка вся (из реальности – в виртуальность) уже вышла.

– Так пошлите гонца (пусть тоже выйдет в виртуальность). Вот вам сестерции, – Стас медленно протянул над столом руку и выпустил из пустой ладони гость кругляков: монеты принялись медленно-медленно кружить над столом и принялись мягко-мягко на стол опускаться.

Тридцать три серебряных кружочка могли (на невзыскательный взгляд) показаться несколькими крупными купюрами того (постперестроечного) времени; но – этого Стасу было недостаточно: он медленно-медленно протянул между опускающихся монет кисть руки и краешком аккуратного ногтя коснулся пустой рюмки.

Чем поверг ее навзничь; причём – даже и не произнеся:

– Пускай ты выпита другим.

Потом – он стал (даже не взглядом – ибо брезговал) толкать ногтем рюмку к краю стола; причём – все ближе и ближе (причём – «купюры монет», ничуть не звякнув и никуда не покатившись, опустились и обложили рюмку со всех сторон).

Причём – рюмка подобралась к самому краю (сестерции не помешали).

Причём – сам Стас её давно (бы) оставил; но – она продолжила (в сомнении и самомнении) раскачиваться.

– Остановите ее! – бесполезно и беззвучно приказал Стас.

Хозяйка послушно подобрала так и не упавшую рюмку. Она всё еще не понимала, насколько опасен сидевший рядом с ней незнакомец. Она сходила на кухню и принесла оттуда граненые стаканы, заменив ими рюмки.

А потом – вернулся гонец. В его обширной авоське позвякивало очень наполнено и очень щедро.

На следующий день он увидел себя в зеркале: казалось бы, он не изменился! Остался нагим (то есть – без примесей внешнего) и прозрачноглазым. Был уже чисто выбрит. К дыханию спящих людей он тоже не прислушивался. Грязную бритву оставил зависшей в воздухе (и позабыл её возле зеркала).

В коридоре из сумки извлек телефон, набрал номер и дождался ответа. Задал несколько простых (но уже завтрашних) вопросов.

И вернулся во вчерашний день.

Этот вчерашний день произошел уже ранним вчерашним вечером, когда Стас вышел из подземного поезда метро и (почти) выплюнул комок пневматического воздуха, принесённый из неглубокого подземелья (словно бы губами нашаривая каплю воды посреди семитской пустыни); но – лицо его не исказилось.

Вчера или сегодня – он был и оставался Стасом. Он ступил на эскалатор и стал подниматься на свет Божий (и вчера, и сегодня).

Там, конечно же, шёл дождь («сто лет назад здесь протекала Лета – теперь она рассыпалась дождем!» – молча процитировал он строку так больше и не появившегося в этой реальной истории поэта) – и Обводный канал, отделяя обыденноплоскую землю от любой ирреальности, точно так же молча залоснился.

Воздух был тяжёл как влажный песок. Электрические фонари едва-едва тлели. Стас пересек канал. Порою губы его вздрагивали, словно бы он переругивался с каплями; но – он молчал.

Возле обугленного универмага он остановился. Среди редких прохожих увидел нужного ему человечка, промокшего (но терпеливо ждущего). «Человечек» – так себе слово, что-то из штрихов карандаша на ватмане; но – человечек действительно был тощ и невысок, и (главное) глаза его оказались водянисто-подвижны; причём – такою же была его душа, плотненько заштрихованная.

Стас не стал ловить себя на мысли, что (рассуждая так) он словно бы обшаривает чужие карманы.

Потом – он позабыл о глазах человечка, чьи услуги были им задёшево куплены. Просто подошел к нему (никак не касаясь его взглядом) и тронул его за жидковатое плечо: