– Давно ждешь?

Человечек вздрогнул, как школяр от удара розгой. Губы его затряслись, он их быстро облизнул (и не сумел освободить свою речь от летейских вод); сердечко его зашлось, и он с видимым трудом углядел стоявшего между капель «обновленного» Стаса.

– Я вас не знаю! – бормотнул проводник.

– Ну и что? Показывайте дорогу.

Человечек, ставший определенным (объявился смысл) и поневоле свои губы унявший, вгляделся внимательней. Его глазки блеснули. На носу покачнулась капля. Потом – подобрал себе (как бы из нескольких выбирая) поведение и произнес уже почти с достоинством:

– Простите, я продрог. Так вы и есть заказчик? Надо бы добавить, за ожидание и риск.

Стас не добавил. Но человечек всё медлил.

– У этого заведения – репутация. До самого конца я с вами пойти никак не смогу.

Почти позволив себе ухмыльнуться, Стас опять поймал себя на спокойной мысли о том, как сейчас пусто в его зрячем сердце; но – лишь возрадовался скорой возможности заполнить пустоту беспощадным и бессмысленным действием.

– Конечно, всё будет, как скажете, – сразу же заторопился человечек.

Они пошли и пришли (через совсем небольшое время) в неприметный дворик, оказавшись перед бронированной дверью в полуподвал, над которой ядовито (и – не по доброму выделяясь) светилась изящная надпись «Атлантида».

Увидев это имя, Стас словно бы окаменел под летейским дождем – и тотчас стал промокать (кончилась его уклончивость): летейские воды стали подтекать под него! Стас сделался беден и бледен (известное пушкинское: возвратясь в свой замок бедный): но – не сделался (невозможно – сделаться) нищ духом.

Это (даже) проявилось внешне. Пугливый шпион заметил (первым) и оказался у Стаса за спиной; откуда выглянул-таки и спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Почти ничего. Не пугайтесь.

Человечек этих (произнесенных молча) слов не расслышал и принялся торопливо лопотать мокрыми тряскими губами:

– Милиция здесь уже побывала; потоптались, да и уехали ни с чем: говорю, репутация! При всём при том трупы на Сенной – это здешние, – шпион покивал на «Атлантиду».

Стас (без интереса) покивал в ответ. Он – помнил о том, что ему предстояло. Окружившая (проникавшая в него) морось почти что сохраняла воздушную сухость душного праха. Окружившее его время было втиснуто в человеческий возраст и подвержено стремительной гнили старения.

Я привел вас! Теперь я пойду. Дальше вы сами.

Стас молча (не) протянул ему ещё денег (запрошенную добавку). Его сердце продолжало биться (хотя – могло бы и не): он мог бы умереть ещё «задолго до» (до начала до-человеческой гаммы), а после смерти – умереть вдвойне или даже втройне (если бы жил хоть единожды).

Нотой си для него оказывалась смерть. В этом он не был оригинален. Как и в том, что ему предстояло.

Оставшись совсем один, перед дверью он опять замер. Спрашивал душу свою – не ответила ему душа! Отвернула лицо свое; но – на сей раз он не окаменел (как давеча: дабы подтекла Лета): теперь он сам был тем камнем развилки, что лежал на его сердце; причём – куда бы не двинулся (направо, налево или прямо), везде терял голову.

Тогда – он напрямую обратился к себе (камню на своём сердце); камень ответил и поведал о тех (отчасти – родственных ему) существах, что «предстояли ему» за металлической дверью; более того – камень сделал гораздо больше: сказал ему, что дверь никогда и не запиралась (иначе – никак).

Так и оказалось; Стас вошёл и бросился вниз по короткой лесенке, полукругом обнявшей некрашеную бетонную стену, и сразу оказался в самом низу, где воочию смог увидеть тех, о ком поведал ему камень развилки.

Точнее – они (словно бы медленно и почти поочередно) вступили в его внутреннее зрение; но – сначала ему открылось зрение внешнее.

Открылся коридор, просторный и ведущий в раздевалку (там можно было бы оставить все с собой принесённое), потом – сами спортивный зал и офис; потом – сам собою под ноги ему подстлался паркет, начищенный до янтарной прозрачности; но – вдоль стен располагался (словно бы погруженный в них) парапет, обтянутый вызывающе красной искусственной кожей.

Поверх парапета являли себя пустые (ничего, кроме дали и выси, и шири: ничего другого они отражать словно бы и не желали) зеркала. Ничего этого (даже посредством чужих ему глаз Ильи) он не видел раньше.

Ничего этого он никогда (посредством чужой жизни) не проживал; но – он (откуда-то не отсюда) принёс это знание с собой и (изначально) знал, что всё здесь и от века сего, и от прошлых и будущих времён неизменно.

Что внешнее здесь не имеет значения. Что всё здесь – уже было, что всё – ещё только будет (это и есть неизменность перемен): так было даже в предназначенном для телодвижений спортзале (где никакого парапета якобы не было).

Причём – сам он этого никогда не видел; но – знал: даже такую мелочь, что в спортзале одно из зеркал давеча было (или могло бы быть) разбито; причём – тут же (ни мало не медля) заменено на другое!

Но не из зеркала (а из реальности) в его зрение вступили вещественные (а не виртуальные) субъекты. Они – выделились из тени света, они – стали выпуклы и значительны, они – заполнили собой маленькое пространство заведения; но – всё (явно) шло так, как вообще здесь было заведено.

Пока Стас (и внешне, и внутренне) их разглядывал, они тоже на него уставились. Каменные их глазки принялись матово поблескивать, в морщинах лбов начали копиться мысли; но – всё же были откровенные бандиты и мародеры, немного перекормленные и не слишком (от перманентной сытости) обмякшие; люди как люди.

Проблеск из глазок объяснялся просто: они были уверены, что хорошо умеют определять прикладную стоимость человека; но – цену себе они тоже определили (и знали, насколько она мала), потому – никому ни за что платить не собирались.

Причём – ни по какому счёту! Потому что – платят всегда другие; потому что – им бы жить да жить (за счет дивного умения определять цену и возлагать вину); но – вчера это их умение дало некий